Поговорим о странностях любви…

Любящий, может ли не утруждать?
Преданный, может ли не обучать? 

(XIV, 7)

В этой фразе блещут своим отсутствием пояснения – любящий кого? преданный кому? Там стоят иероглифы, которые могут значить что угодно или вообще ничего, только оставлять вакантное место для нормальных слов: «любящий 之 (его, ее, их, это, ...?)», «преданный 焉 (ему, ей, им, этому, ...?)». И тогда переводу можно придать вызывающе-интригующий вид:

Любящий ..., может ли не утруждать?
Преданный ..., может ли не обучать? 

Скорее всего, это текст-памятка: он очень созвучный, с повторами, как стихи, запомнить его легко. А еще возможно, что это защитная техника от посторонних: текст без слов-ключей может значить что угодно. А если иметь слова-ключи и знать, о чем речь, то и понять нетрудно. Многоточие показывает, куда вставлять слова-ключи.

Пониманию может помочь то, что текст этот очень похож на другие суждения Конфуция о гос. управлении и о необходимых качествах для чиновника (министра): любви к народу и преданности правителю. 

Любящий [народ], может ли не утруждать его?
Преданный [правителю], может ли не обучать его? 

Первое означает бережное и заботливое отношение правителя или министра к подданным. Если разумно и без садизма нагружать народ повинностями (трудовыми, военными или налоговыми), то люди выполнят их без ропота и озлобления. 

Второе означает обязанность министра-советника (т.е. интеллектуала на службе), как это ни неприятно, учить и воспитывать своего босса: инструктировать, одергивать, предупреждать об ошибках и опасностях. Верный правителю министр или чиновник не может стоять в стороне и считать себя ни при чем, если правитель глуп или непорядочен; не может думать, что его дело – только выполнять приказ. Долг его чести – объяснить как правильно; ну а если совет не принят – тут уже ничего не поделаешь, надо уходить.

Поэтому, например, Переломов, опираясь на китайскую традицию толкований, переводит:

Если любишь [народ], разве не сможешь побуждать [его] к упорному труду?
Если предан [правителю], разве не сможешь [его] вразумить? 

Однако, все вышесказанное – это домыслы, хоть и предельно правдоподобные. В оригинале фраза оставлена без пояснений, значит, и переведена должна быть без пояснений. И, возможно, понимать ее тоже можно в широком смысле. Если нет полной уверенности, как правильно, лучше не сужать поле значений. И тогда открываются очень интересные и неожиданные смысловые горизонты. 

Любовь подразумевает требовательность: любишь и заботишься – значит, нагружаешь.
Преданность подразумевает учительство: предан и честен – значит, воспитываешь. 

Английские переводчики чаще следуют этой более широкой трактовке. Мне нравится, как это сделал L. A. Lyall: 

Can he love thee that never tasks thee?
Can he be faithful that never chides? 

R. Eno использует дополнение them, что, скорее всего, говорит о народе, а весь текст получается о правителе, хотя слов таких он не использует. Но явно это и любовь правителя к народу, и верность правителя народу.

If you cherish them, can you not make them labor?
If you are loyal to them, can you not instruct them? 

У иезуитов причудливо сочетается широкое понимание первой половины в духе love is cruel и узко-политическое понимание второй. 

If someone loves, how could he not be harsh on his loved ones? Similarly, if someone is a loyal minister to his prince, how could he not admonish him from his duty? 

Мой вариант мне, однако, нравится больше. 

Любящий, может ли не утруждать?
Преданный, может ли не обучать? 

愛之，能勿勞乎？

忠焉，能勿誨乎？

Фотография

У меня на стене висит фотография, относящаяся ко времени создания Трех пьес для оркестра, на которой сняты вместе Берг и Веберн. Берг высокого роста, небрежный, с открытым взглядом, почти что чересчур красивый. Веберн небольшой, решительный, близорукий, с обращенным вниз взором. Индивидуальность Берга отражается в его разлетающемся «артистическом» галстуке; Веберн носит крестьянскую обувь — грязную, что таит для меня какой-то глубокий смысл.

Глядя на этот снимок, я не могу не вспомнить, что спустя всего несколько лет оба они умерли преждевременной и трагической смертью после жизни, проведенной в бедности, музыкальном непризнании и, под конец, в музыкальном изгнании из своей собственной страны. Я представляю себе Веберна, который в последние месяцы жизни часто посещал кладбище в Миттерзиле, где позднее сам был похоронен, стоящего в тиши и взирающего на горы, как свидетельствует его дочь; и Берга в последние месяцы перед кончиной подозревающего, что его болезнь может стать фатальной.

Я сравниваю судьбу этих двух людей, которые не претендовали на внимание мира, но создавали музыку, увековечившую первую половину нашего столетия, сравниваю их судьбу с «карьерами» дирижеров, пианистов, скрипачей — этих пустых наростов на нашей музыкальной жизни. Вот почему фотография, на которой запечатлены два великих музыканта, два чистых душой, благородных человека, низводит мою веру в справедливость на нижайший уровень.

(Игорь Стравинский. Диалоги, воспоминания)

Стравинский – ехидный и злоязычный автор. Он не упускал случая даже в хвалебные отзывы добавить каплю цианистого калия. Тем удивительнее читать у него подобные сердечные тексты. Но тут он прав: на фоне клинически развращенного «артистического» мира, Берг и Веберн резко выделялись безупречной личной чистотой и порядочностью.

Когда-то в «Майстерзингерах» Вагнер предсказал смену эпохи цеховых мастеров искусства на эпоху рыцарей-одиночек. Нарциссичных «гениев»-самовыраженцев он вообще в расчет не принимал; это, говоря словами Стравинского, «пустые наросты» на теле искусства, люди в нем посторонние, несмотря на свою шумность и навязчивость.

Рыцарский тип, по понятным причинам, не стала массовым; но тем отраднее были редкие случаи его реализации. В истории музыки, после самого Вагнера, такими рыцарями, резко отличающимися от артистической клоаки, стали, наверное, только три мастера Нововенской школы – Шенберг, Берг и Веберн. Мощная традиция, которую им удалось создать в первой половине века, была сначала уничтожена Гитлером (люди разбежались, погибли, были сломлены), а потом дискредитирована обезьяньей пародией послевоенного авангарда 50-х.