Многоходовка

Есть русская народная сказка (и подобные ей во многих фольклорах) о том, как петух подавился зернышком, и курица бросилась его спасать, но это оказалось непростым делом; ей пришлось провернуть многоходовую комбинацию: идти к реке за водой, к липе за листком, к девушке за ниткой, к гребенщикам за гребнем, к калашникам за калачами, к дровосекам за дровами, а потом – обратно по списку – к речке, а оттуда уже с водицей к петушку. В одном варианте сказки она спасла петушка, в другом (у Афанасьева) уже не успела.

Подобная история описана в Исторических записках Сымы Цяня (тут все тома, если кому надо). Это 67-я глава из VII тома, повествующая об учениках Конфуция; тут она выложена онлайн, в текстовом поиске надо вставить фразу «Когда Тянь Чан замыслил», найти это место и читать с него дальше.

Там речь о том, как Лу, родное княжество Конфуция, оказалось под угрозой нападения, и некоторые ученики вызвались спасти Лу с помощью дипломатии. Конфуций отверг предложение Цзы Лу, но согласился отправить другого любимого ученика, Цзы Гуна. Цзы Лу был храбр и безрассуден, а это не те качества, которые были нужны. Цзы Гун же был одним из умнейших учеников, которого Конфуций отличал за красноречие, образованность, непобедимость в дискуссиях и способность к многоходовому мышлению: «С тобой уже можно говорить о „Книге Песен"! Тебе только дашь намек, а ты уже знаешь, что последует».

То, что осуществил Цзы Гун, было похоже на похождения курочки из сказки: он последовательно убеждал правителей одного царства за другим, и в каждом случае, чтобы убедить, он давал обещание отправиться к следующему правителю. Что интересно, в каждом случае он своим красноречием доводил правителя до того, что тот менял свои военные планы ровно на противоположные: вместо атаки – сдавался, вместо войны – вступал в союз с вчерашним врагом и т.д. В результате блистательной многоходовой интриги Цзы Гуна произошло несколько военных походов, но не тех, что планировались раньше. И вся военно-политическая карта была перерисована, все соотношение сил и союзов между княжествами резко переменилось. Но главная цель была достигнута: княжество Лу не было атаковано.

Человек в футляре

Цзы Гун сказал: «Это прекрасный нефрит. Убрать его в шкатулку и спрятать? Или найти хорошего покупателя и продать?» Учитель сказал: «Продать его! Продать его! Я жду хорошего покупателя.» (IX, 13)

Разговор идет в очень прозрачном метафорическом коде. Это, разумеется, не о «побрякушках», а о людях, о самом Конфуции. Цзы Гун наступает на любимую мозоль учителя: напоминает, что он не востребован, его не зовут на службу в достойном месте, он похож на драгоценность в футляре. Ценность велика, а пользы мало. Разумеется, учительство Конфуция с сегодняшней точки зрения выглядит главной ценностью; но сам он так не считал, сам он предпочел бы жить активной политической жизнью. При этом он отказывался идти на службу к амбициозным и аморальным князьям, разрушавшим страну: в этом он участвовать не хотел.

Это вообще интересный, очень китайский сюжет, хотя и знакомый по истории любой страны. (Вспомним, как плохо кончилось учительство Платона у одного из тиранов: он был арестован и продан в рабство.) Все китайские интеллектуалы, и даосы, и конфуцианцы, и легисты, вытачивали свой этический кодекс, свой интеллект, свою образованность с единственной целью – применить их на государственной службе.

Даже даосы не гнушались этого. Даже их главный учитель Лао Цзы (и это единственное, что известно о нем) был чиновником, главным архивариусом царства Чжоу, пока не ушел отшельничать (либо служить кому-то другому, это уже неизвестно); а его последователи часто предпочитали внешнему отшельничеству внутреннее, и от гос. службы не отказывались. А уж конфуцианцы, моисты и легисты вполне сознательно строили свои учения как политические, реформаторские. Это были «пакетные» проекты государственной политики, снабженные максимально возможным онтологическим, этическим и политологическим обоснованием.

Но в этой среде интеллектуалов был кодекс чести: не идти на службу к случайным людям, не служить недостойным правителям. Кодекс звучал так: лучше нищета и безвестность, чем предательство своих принципов, продажа их какому-нибудь наглому денежному мешку или узурпатору. А те, кто шли на компромисс и служили негодяям, сразу теряли уважение коллег и роняли свою репутацию.

Кстати, в «Троецарствии» эта тема всплывает не раз и не два: как мудрецы с кличками «Спящий дракон» и «Птенец Феникса» долгие годы уклонялись от службы недостойным,  пока, наконец, не встретили Лю Бея. Или как амбициозный интриган Сыма И искал не столько достойного, сколько перспективного правителя, через которого он мог бы добраться до высшей императорской власти.

Но во всех этих случаях ритуал один и тот же: интеллектуалы привередничают, правители мечтают получить их в советники и потому ведут себя крайне сдержанно и почтительно. (В текстах Лунь Юй, Мэн-цзы и в Исторических Записках это зафиксировано много раз.) Интеллектуалы-мудрецы были единственными людьми, перед которыми правители склонялись в почтении. Потому что заставить чей-то ум служить себе силой – трудно. Да и зачем? Ум – вольная птица; если он лишен свободы и инициативы, он работает гораздо хуже, чем мог бы...

Блеск и нищета авангарда

Жизнеописание Лао Цзы у Сымы Цяня очень краткое, чуть больше страницы (т.7, гл.63, читать тут, в самом начале главы). О нем почти ничего не известно. Но Сыма Цянь настаивает, что это личность историческая, а не легендарная. Как европейские историки в XIX веке, так и китайские в XX прошли через период гиперкритицизма, когда почти все исторические события и личности объявлялись «легендарными». Но подобный ученый скептицизм существовал и в древности, и Сыма Цянь возражает на него: мудрец-отшельник по имени Лао-цзы несомненно существовал.

От себя добавлю: в этом не может быть никаких сомнений. Мысль книги Дао дэ цзин настолько лична и индивидуальна, настолько блистательна и парадоксальна, что никаким «коллективным творчеством» быть не может. Коллектив не бывает таким умным!

Однако, самое интересное в этом жизнеописании другое; и это уже больше похоже на легенду. Это встреча Конфуция и Лао Цзы и «стенограмма» их разговора. Привожу текст почти полностью:

Конфуций отправился в Чжоу, чтобы осведомиться о ритуале у Лао-цзы. Лао-цзы сказал: «Того, о чем вы спрашиваете, уже почти не осталось. Так от человека остается гниющий труп и [когда-то] произнесенные речи. ... Я слышал, что хороший торговец прячет подальше [свои товары], как будто [у него] ничего нет, а совершенномудрый, обладающий многими добродетелями, внешне стремится выглядеть глуповатым. Отбросьте вашу заносчивость и необузданные желания, [откажитесь] от напыщенных манер и низменных страстей – все это не принесет вам пользы. Вот и все, что я хочу вам сказать». [Конфуций] ушел [и] сказал ученикам: «Я знаю, что птица умеет летать, что рыба умеет плавать, а дикий зверь умеет бегать. Бегающих можно поймать в капкан, плавающих выловить сетью, летающих сбить стрелой. Что же касается дракона, то я не могу понять, как он, оседлав ветер и пронзая облака, устремляется к небесам. Я сегодня виделся с Лао-цзы, который подобен дракону!»

(По другой версии, Конфуций вернулся с этой встречи, три дня молчал, а потом сказал "В тот момент я увидел в нем Дракона". И это более реалистично: реакция в виде шока и оцепенения очень характерна для Конфуция, она описывается в нескольких случаях.)

Пассаж про дракона наводит на мысль, что это даосская легенда, прославляющая их отца-основателя. Но все это может быть и правдой, почему нет? Конфуций не был мелочным и завистливым: если он оценил силу Лао Цзы, то он вполне мог честно сказать об этом ученикам. И если это реальное событие, то оно, скорее всего, относится к раннему периоду жизни Конфуция, когда он еще искал потенциальных учителей и единомышленников. В поздние годы он от этих иллюзий избавился и просто разрабатывал свое учение.

Что особенно интересно в этом разговоре? Прямое, без экивоков и двусмысленностей, выражение авангардистской позиции Лао Цзы. Нечего возвращаться в прошлое: это гниющий труп, не более.

Конфуций же, наоборот, предпочитал постоянно возвращаться в прошлое, опираться на него, искать в нем образцы для подражания, старался реанимировать труп.

Каков итог этого спора? Опора на прошлое, на «мертвое и отжившее» породила будущее: 2500-летнюю конфуцианскую традицию, на которой стояла и, главное, выстояла китайская цивилизация: это самый успешный цивилизационный проект во всей человеческой истории, если судить по непрерывному 5000-летнему (или более) долгожительству; и он даже не думает закрываться, как и не думает и отказываться от Конфуция (хотя и не очень ему следует в гос. политике). Без Конфуция этого исторического успеха не было бы.

А Лао Цзы, с его презрительным отказом от прошлого, не создал и будущего. Это был блестящий ум, возможно, более мощный, чем у Конфуция, и возможно – самый интересный в китайской истории. Но даосская культура, порожденная им, бесплодна и эгоистична, у нее нет созидательного потенциала. Лао Цзы упрекает Конфуция в напыщенности и заносчивости (из-за пресловутого ритуала); но этот упрек несправедлив: по-настоящему высокомерна – традиция даосизма, с ее смирением паче гордости и презрением к миру и людям. Это школа духовной мастурбации и нарциссизма. Это традиция бегства от проблем, «спасения своей души» ценой отказа от всякой ответственности...

Ответ Конфуция на эту философию звучит спокойно и убедительно:

Кто желает чистоты для себя,
тот разрушает большой мир человеческих отношений.

Служение благородного человека 
идет от его чувства справедливости и долга.

А что Дао-путь его неосуществим – об этом он и сам знает. 

***

Но самое важное, что можно сказать на эту тему, – следующее. В мире философской мысли нет «окончательных» победителей и побежденных. Философия существует не как Высшая Мудрость и не как Единственно Верное Учение. Она существует как спор, как диалог оппонентов. История философии – это не история учений, а история аргументации.

Как бы несокрушимы ни были аргументы одной стороны, они не уничтожают другую «раз и навсегда», не «распускают ее по домам», не обнуляют ее усилия и не делают ее труд напрасным. Важно существование нескольких спорящих учений, образующих созвездие. Напряжение спора между ними, поиск все новых и новых аргументов – вот что движет историю мысли и историю человечества.

Поэтому любому конфуцианству всегда будет нужен свой даосизм, с одной стороны, и легизм, с другой. Всегда будут люди, которым близок тот или этот взгляд на вещи. История мысли неполна без каждого из таких (и других) учений, ибо дао мысли – это диалог, спор. Это вечное взаимное отталкивание, которое никогда не приводит к окончательному расставанию...

Сосна и кипарис

歲寒，然後知

松柏之後彫也。

Придут холода – и тогда ты узнаешь:
сосна и кипарис опадают последними. 

(IX, 28) Это редкий случай поэтической аллегории в Лунь Юй. И "мелодия" для книги совершенно нехарактерная. Но не надо удивляться. Эмоциональная и стилистическая "клавиатура" Конфуция необычайно широка (как я уже не раз показывал); он и так – тоже умеет.

Речь идет, разумеется, о моральных качествах. В китайском языке вторая строчка давно стала поговоркой: чистота и порядочность [достойного человека] умирают последними. Была ли эта фраза поговоркой при Конфуции или это цитата из старинной песни – не знаю. А выражение 松柏, sōngbǎi, сосна и кипарис, стало традиционной метафорой чистоты и порядочности. Словари так и переводят их вместе, парой: 1. сосна и кипарис; 2. чистота и порядочность. 

А зимние месяцы – разумеется, символ трудных времен. Только по поведению в трудное время можно узнать, насколько подлинны, а не иллюзорны достоинства человека.