Этот пост – продолжение предыдущего, об истинном отшельничестве: не в лесах и горах, а в шуме и суете городов. Автор – «Пушкин китайской поэзии», Тао Юаньмин (365-427). Это фрагмент из стихотворного цикла «Пью вино...». Ход мысли в этих строках очень напоминает Катулла, с его парадоксом «я ненавижу и люблю» и упрежденным вопросом «ты спросишь, как такое возможно?» Поэт-отшельник селится в самой гуще человейника и радуется тишине и покою. На вопрос «как такое возможно?» он отвечает, что истинное отшельничество – в сердце / уме.

陶淵明

結廬在人境
而無車馬喧。
問君何能爾
心遠地自偏。
 

Тао Юаньмин

Сплести хижину, поселиться в людских пределах;
Жить без суеты и шума колесниц, лошадей.
Ты спросишь: как такое вообще возможно?
Это сердце: удаленное от земли, обращенное к себе (= отрешенное).

***

«Сплести хижину» - традиционное выражение, значащее «построить дом, поселиться». «Колесницы и лошади» - тоже устойчивое выражение для обозначения «шума городского». Оно мне попадалось в стихах Ван Вэя, и тоже про жилище отшельника:

Калитка недвижна.       Трава в осенних тонах.
Целый день –       ни повозки не слышно, ни лошади.  

***

«Внутреннее отшельничество», без убегания в леса и горы, понимается в китайской традиции по-разному. И как даосское бегство от мира и внутренняя эмиграция, при сохранении внешних признаков социальной жизни. И как просто попытка сохранить свой разум и сердце дистанцированными, неиспорченными.

Участие в социальной жизни приносит много соблазнов, прежде всего – стайного мышления (политического, этнического, сектантского) и коллективной правоты; честная мысль и чувство справедливости с этим несовместимы, они вырождаются и умирают, вытесняясь «интересами» – «моими» и «нашими». Поэтому гораздо выше, чем отшельничество-бегство, всегда ценилось отшельничество-независимость. Оно означает не социопатию, не моральный релятивизм, а способность сохранить дистанцию, оставаться отрешенным от всех соблазнов стайности, быть πάντων κεχωρισμένον («Единое мудрое / единая и цельная мудрость от всего отрешено/а» - Гераклит). Вряд ли возможно полностью сохранить среди людей свою чистоту и честность («что его путь-дао невыполним – он и сам знает»); но иметь это постоянной «рабочей установкой» – вполне можно. Без внутренней отрешенности среди людей пропадешь...

Сплести хижину, поселиться в людских пределах;
Жить без суеты и шума колесниц, лошадей.
Ты спросишь: как такое вообще возможно?
Это сердце: удаленное от земли, обращенное к себе (отрешенное).

Попалась сегодня занятная поговорка:

小隱隱於野 大隱隱於市

Приблизительный перевод такой:

Ничтожный отшельник скрывается в дикой природе;
Великий отшельник скрывается в городской суете. 

Она встречается в разных вариантах, даже с тройной иерархией, например:

Великий отшельник скрывается при дворе;
средний отшельник скрывается в городской суете;
мелкий отшельник скрывается в дикой природе. 

Но самый аутентичный вариант восходит к стихам неизвестного мне поэта Ван Канцзю, жившего после Троецарствия, при династии Цзинь, то ли в III, то ли в IV веке. Поговоркой стали первые две строки: 

Мелкие отшельники скрываются на холмах и в болотах;
Великие отшельники скрываются при дворах и в городах. 

小隱隱陵藪大隱隱朝市。

***

Хорошая мысль, играющая многими смыслами. Истинная отрешенность от шума и суеты не только не требует тишины и покоя, а наоборот, требует обстоятельств самых шумных и суетных; только в них проявляется ее подлинная сила, только на таком фоне можно оценить ее истинность. Поэтому настоящим отшельником, мудрецом и святым можно считать не того, кто сбежал подальше от социума, а того, кто в самой гуще социальной жизни сохранил внутреннюю дистанцию от мира, не дал ему себя развратить и разрушить...

При встрече с миром все вменяемые люди испытывают боль и шок; их самое естественное желание – отгородиться. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», - думают они. И начинают искать покой и волю. Люди слабые и маленькие ищут во внешних обстоятельствах: бегут в леса и горы. Люди сильные и большие ищут покой и волю внутри; они выбирают обстоятельства, в которых нет соблазна подменить внутреннее внешним, а глубинное поверхностным.

И это не обязательно более трудный путь. В тишине и уединении человек, вопреки ожидаемому покою и воле, находит иногда худший ад, чем в городской суете. Из глубины его души всплывают такие чудовища («искушение св. Антония»), с какими не сравнятся никакие «социальные пытки».

Так что жизнь «на природе» – не такая уж несомненная форма отшельничества (хотя и чрезвычайно соблазнительная). И потому, что «внешнее» отшельничество не обязательно приносит покой и волю; и потому, что настоящая отрешенность познается только в обстоятельствах шумных и суетных. А может быть – только в них она и достижима...

Мне, боюсь, до такой отрешенности не подняться; я – низший, слабый сорт отшельника: мне внешняя тишина и природный ландшафт нужны как наркоману наркотик.


Перевожу еще один маленький кусочек из диалога «Князь Ай-гун спросил...», что из книги «Ли-цзи», «Записки и форме-ли». Первая фраза князя трудна для понимания; перевожу ее полугадательно.

***

Князь сказал: «Я неумен и несообразителен; мой ум погружен во множество ничтожных вещей». (Легг переводит в другом ключе: «я глуп; помогите мне усвоить ваш урок.») Кун-цзы посмотрел [на него] внимательно / серьезно, поправил циновку и ответил так: «Человек, обладающий жэнь (человечностью-эмпатией), не нарушает [ход, уклад] вещей окружающего мира. Сын, обладающий сяо (сыновностью), не нарушает [ход, уклад] вещей окружающего мира. Поэтому: для человека, обладающего жэнь (человечностью-эмпатией), служение родителям / близким / предкам – это то же, что и служение Небу (= окружающему миру и его порядку); служение Небу – это то же, что и служение родителям / близким / предкам. Именно таким образом сын, обладающий сяо (сыновностью), достигает совершенства в своем формировании (= завершает свое становление).

***

Еще один текст, выбивающий читателя из колеи благоглупостей, выдуманных про китайцев в XIX веке, и помогающий понять, что жэнь – это не слащавое «человеколюбие», как пишут до сих пор в переводах, а главный признак человека – экзистенциальное «чувство другого», эмпатия, основанная на взаимности человеческого существования (es ergo sum), причем, эмпатия, расширенная с «чувства другого человека» на весь мир. Это чуткость к мирозданию во всех его проявлениях; таков смысл фразы «человек, обладающий жэнь, не нарушает / не преступает / не вредит вещам окружающего мира». (Хотя, конечно, чуткость к другому человеку остается главным в жэнь.; ведь конфуцианство сосредоточено на делах человеческих, а не натурфилософских: этике, психологии и политике; а «физика, химия и Латинская Америка» его мало интересуют.)

То же касается и сяо, которое продолжают переводить «сыновной почтительностью» и понимать как разновидность домашнего шариата, который велит сыну во всем слушаться отца. Этот текст (как и разобранные ранее десятки других, из Лунь Юй), помогает понять, что речь идет об особой китайской религии сыновности, которая подразумевает, помимо почтения к родителям, близким и предкам, традиционализм вообще и даже шире – «сыновное» отношение ко всему окружающему миру, которое сочетает в себе чуткость, бережность и благодарность за свое бытие.

Таким образом, и жэнь, и сяо оказываются проявлениями одного модуса поведения, который здесь тактично назван «служением небу».

В «Записках о Ли» есть главы, напоминающие диалоги Платона – и стилем, и формой. Одна из них - Ai Gong Wen, «[Луский князь] Ай-гун спросил». Я в нее уже несколько раз заглядывал и приводил здесь кусочки. В Лунь Юй почти все тексты короткие, замкнутые на одном высказывании Конфуция, и лишь некоторые развернуты чуть длиннее. А тут – беседа, не стесненная рамками афоризма. Она движется свободно, шаг за шагом идет вглубь темы. Я склонен думать, что это настоящие диалоги Ай-гуна и Конфуция: задокументированные, а не выдуманные много веков спустя. Не знаю, потяну ли перевод целиком. А было бы интересно. Вот два маленьких параграфа.

Кун-цзы [Конфуций] сидел рядом с князем Ай-гуном. Ай-гун сказал: «Осмелюсь спросить, из человеческих путей-дао, какой – самый важный / великий?» Кун-цзы изумленно обернулся, лицо его посерьезнело, и он сказал в ответ: «То, что вы это так сформулировали, государь, – настоящее благословение для простых людей. Как же ваш покорный слуга осмелится не дать ответа? Из человеческих путей самый важный / великий – это политика / управление».  

Князь сказал: «Осмелюсь спросить, что вы понимаете под политикой / управлением?» Кун-цзы ответил: «Управление – это исправление (по-китайски тут тоже однокоренные слова). Если правитель поступает правильно, то и народ последует его политике / управлению. Народ следует тому, что делает правитель. Как могут люди следовать тому, чего правитель не делает?»

И т.д., там дальше много интересного. В этом тексте начинают проступать некоторые новые для меня контуры мысли Конфуция. Разговоры о том, что монарх – это моральный компас народа, и что «рыба гниет с головы», есть и в Лунь Юй, в этом блоге они уже появлялись не раз. Но в диалоге «Ай-гун спросил» эта мысль предстает в более продуманном виде. Надеюсь когда-нибудь доперевести.

Как все знают, Конфуций лишил понятие цзюнь-цзы, «сын монарха», его социально-политического значения и сделал моральным идеалом. «Цзюнь-цзы – это эйдос человека», говорит он в этом же диалоге чуть дальше.

Но мысль его не останавливается на этом. Следующий шаг – возвращение обновленного понятия цзюнь-цзы в монархический контекст. Мысль Конфуция – в том, что в государстве именно правитель служит таким «эйдосом человека», поведенческой моделью для всех остальных. Если он испорчен и развращен, то его испорченность и развращенность будут тиражироваться в народе. Если он глумливый циник, то и народ будет массово впадать в глумливый цинизм (пример – у всех перед глазами). Но точно так же и благородные качества монарха будут служить моделью и моральной опорой для большинства – начиная с ближайших сановников и министров и кончая «простым народом». По Конфуцию, рыба не только гниет с головы, но и выздоравливает с головы.

И тогда понятно, почему Конфуций считает политику / управление самым важным / великим из человеческих занятий. Борьбу за власть, придворные, партийные и бюрократические интриги он, разумеется, к политике не относит (только пошлый дурак считает такие вещи политикой); а видит в ней этический путь восхождения к эйдосу: сначала монарха (потому что в этом и состоит его предназначение – не править, а формировать этический идеал), а потом, за ним, и его сановников, министров и всего «простого народа».

Что политика – это часть этики, известно давно и не только в Китае (а например, и в античной философии). И Конфуций не одинок на этом пути рассуждений. Он предлагает свою формулу политики как части этики. Его решение, разумеется, чисто монархическое (философы почти никогда не бывают «демократами», ибо еще на первых подступах к теме понимают, что мысль иерархична, этика иерархична, и следовательно – политика иерархична). Сначала Конфуций вырабатывает системное этическое учение; а потом прилагает его к государству, считая государство приложением этических принципов к социальной практике. Политика – это этика, явленная в социальной плоти. А вершина политической пирамиды, монарх, – это, соответственно, воплощение этической вершины, цзюнь-цзы, идеала-эйдоса человека.

Философия Конфуция многими чертами похожа на Платона; и особенно этим эйдетическим мышлением. Ведь его программа «исправления имен» – это тоже в чистом виде эйдетическое мышление: каждая вещь должна соответствовать своему эйдосу, или, как сказано дальше в этом тексте, «совершенному имени», чен-мин.

Поэтому не стоит удивляться тому, что Конфуций не разделяет простонародного убеждения, что «политика – это грязное дело». Для него это высшее, важнейшее, благороднейшее из человеческих занятий. Люди живут в обществе и государстве; понять, как это работает, – значит, понять главное в человеческой жизни; научиться исправлять и улучшать это, – значит, достичь вершины мудрости.

Для греческих философов политика тоже была не «грязным», а высшим из человеческих занятий. Они вовсе не были диванными мечтателями, и считали целью философии обоснование политики через целостное мировоззрение. Все они были нацелены на воспитание «идеального гражданина полиса» (калос кай агатос, греческий вариант цзюнь-цзы), все были вовлечены в политические дискуссии. И Платон, точно так же как Конфуций с Ай-гуном, вел диалоги с правителями. (Правда, общение с тираном Дионисием Сиракузским кончилось плохо, как мы помним: он был сначала принят с божественными почестями, а потом продан в рабство.)

Дальше Конфуций очень обстоятельно, не афоризмами, а нормальным текстом, говорит о семейной этике, о самосовершенствовании и самоуважении и прочих важных для него вещах. Свежие мысли, не повторенные в Лунь Юй. И отличное изложение. Надеюсь добраться.

Эх. Где бы одолжить еще лет 500 жизни...

Впервые наткнулся на определение цзюнь-цзы, данное самим Конфуцием. В Лунь Юй есть много описательных характеристик, вроде «благородный человек – достоинство, но не высокомерие; маленький человек – высокомерие, но не достоинство». Но нет «главной формулировки», что же такое цзюнь-цзы. Косвенно, по употреблению этого слова, можно было сказать, что цзюнь-цзы это «истинно благородный человек»; т.е. социальный термин «сын правителя» превратился у Конфуция в этический идеал.

Но вот, оказывается, есть и простое определение. Это в «Ли-цзи», «Записках о Ли», в главе «Князь Ай-гун спросил» (эта глава – запись диалогов Конфуция и луского князя Ай-гуна), в 10-м параграфе:

君子也者人之成名也。

Цзюнь-цзы – это законченное / совершенное / идеальное имя человека.

Т.е. цзюнь-цзы – это определение человека вообще, но не «обычного человека», а взятого в его идеально-совершенном виде, как идея. На религиозном языке это называется «человек как божественный замысел», а на языке платоновской философии – эйдос человека.

И нет, мы не будем делать удивленные лица, снова и снова обнаруживая сходство между платоновским «идеализмом» и мыслью Конфуция. На самом деле, всякая последовательная мысль ходит путями Платона, даже если она изъясняется по-китайски. А я бы сказал: тем более, если она изъясняется по-китайски, пользуясь, на зависть Платону, нагляднейшими эйдосами-иероглифами. Нет-нет, удивляться тут нечему: всякое честное мышление неизбежно приходит к понятиям вроде «эйдос» или, как тут сказано, 成名, чен-мин, «совершенное имя»...

«Пока мы ставим мосты над реками невежества, они меняют русла», горько заметил Аверинцев. При новом повороте «рек невежества», от дикой немоты и косноязычия к такому же дикому бесстыдному трепу, мосты Аверинцева как будто остаются заброшенными. Его слово обладало силой пробуждать от глухого невежества – не только умственного, но сердечного невежества – советского «нового человека». Постсоветского «нового человека» в его окамененном и непринужденном цинизме это слово, как видно, не трогает. Однако, как мы слышали от Аверинцева, история уже кончалась множество раз. И этот конец пройдет. «Мы не имеем права на отчаяние, ведь правда?»

***

Это Ольга Седакова, эссе об Аверинцеве. Обозначение нового "дискурса" как дикого бесстыдного трепа, конечно, очень точное; но это уже почти банальность, почти похвала. Да и эссе написано почти 20 лет назад. Сейчас для обозначения "дискурса" просятся на язык слова, гхм, совсем неупотребимые в светском разговоре.

***

Зацепился глазом за слово окамененный. Думал, опечатка вместо окаменелый или окаменевший; но нет, это только мое невежество. У слова есть свой неповторимый оттенок и своя давняя история; правда, больше церковная. Иоанн Златоуст: «Господи, избави мя всякаго неведения и забвения, и малодушия и окамененного нечувствия». Из этого красивого окамененного нечувствия и родилось нынешнее популярное скорбное бесчувствиие.

***

И Аверинцев, и Седакова были важными людьми в моей жизни в период пробуждения от советского окамененного нечувствия. Я несколько лет активно вольнослушательствовал в МГУ, и подробные записи лекций Аверинцева до сих пор хранятся в нескольких толстых тетрадках, заполненных мелким почерком, да еще и сокращенным письмом (пчти бз глснх, однми сглснми). Лекции Аверинцева собирали толпы; а к Седаковой я ходил на очень малолюдные семинары; они были не столько "информативными", сколько "форматирующими" - сама личность Седаковой оказывала совершенно магическое воздействие.

***

Мысль Аверинцева о мостах и руслах хороша. Как рыбаки всегда ходят на вчерашнюю рыбалку (т.е. туда, где ловилось вчера); а генералы всегда готовятся к прошедшей войне; так и знание всегда спорит со вчерашним незнанием. Т.е., по сути, зря тратит силы и время. Завтра все это будет неактуально. Лучший способ остановить труд мыслящего человека, разбазарить его силы и превратить его жизнь в глупую шутку - это втравить его в перепалку с лжецами и невеждами, в "спор с веком". Браво, Лукавый! Отлично придумано.

不為憐同病
何人到白雲

Не имея сострадания в подобной беде,

Кто смог бы подняться к белым облакам?

В стихотворении, которое я скоро выложу здесь, поэт Лю Чанцин пишет о визите своего друга, бывшего придворного сановника Хуанфу в его уединенное жилище в горах. Оба они после гражданской войны попали в опалу и были сосланы, оба доживали в бедности и забвении («в подобной беде»). Поэтому и фон стихотворения – мрачный пейзаж поздней осени.

Финальная фраза, которую я привел, имеет самый прямой смысл: Хуанфу пришлось проделать большой путь в горы, подняться по заброшенной дороге до пустой горной деревни, где жил Лю Чанцин. Без острого сочувствия к другу в похожей беде, вряд ли он нашел бы в себе силы. Но фраза имеет и второй смысл, который, наверное, составляет главное кредо китайской культуры: эмпатия – это основа всякого достижения в культурном и художественном созидании.

Белые облака – традиционный символ творчески активной, «поэтической» души. Сочувствие-сострадание-эмпатия (в стихах сказано буквально «жалость») – это традиционное понимание сути человечности-жэнь (сформулированное в конфуцианстве, но свойственное всей китайской культуре): es ergo sum, человеческое существование взаимно.

Т.е., тут еще раз, с большой ясностью (потускневшей в моем переводе) формулируется этот принцип: чуткость – основа творчества; эмпатия – основа созидания. Чуткость и эмпатия – во-первых к другому человеку; во-вторых – к миру вокруг; в-третьих – к «материалу» творчества (слова, звуки, краски...). Это, конечно, противоречит популярной в Европе нарциссической установке на Эго художника, на самовыражение и самодемонстрацию (эксгибиционизм).

Но китайское многомерное мышление, основанное на принципе инь-ян, работает и здесь, не позволяя мысли быть одномерной. Чуткость к другому – это не отказ от Эго, а единственная здоровая форма его культивации; не забвение себя, а здоровое самовыражение, без издержек нарциссизма. Правильная форма взаимодействия Я и Ты, без одностороннего выпячивания Я (эгоизм) или Ты (жертвенность). И не забудем, что номером один китайская традиция считает самого «эгоцентричного» из танских поэтов, Ли Бая (Ли Бо).

А вот стихотворение Лю Чанцина целиком, в неплохом переводе Эйдлина:

РАДУЮСЬ ПРИХОДУ САНОВНИКА-ШИЮЯ ХУАНФУ 
В МОЙ ЗАГОРОДНЫЙ ДОМ У БИЦЗЯНЬ — ЛАЗОРЕВОГО РУЧЬЯ

Глухая деревня
в лучах закатного солнца.
Опавшие листья,
кружась, ложатся на землю.

На древней дороге
нигде не заметен путник.
На склоне холодном
тебя одного и вижу.

Мост перед деревней
дождями полузатоплен.
Ручей из ущелья
по ближним полям разлился...

Когда б мы не знали
взаимного состраданья,
В ком силы нашлись бы
до белых туч подниматься!


(в продолжение предыдущего)

Мудрые люди, влиявшие на мировоззрение следующих поколений, были всегда, и их имена сохранились даже из очень глубокой древности: например, Имхотеп, «ренессансный человек» Древнего царства, визирь фараона Джосера (XXVII в.), архитектор первой пирамиды и красивейшего погребального храма, врач, писатель, чьи моралистические тексты читались на протяжении всей последующей истории Египта (а до нас не дошли); или Фу Си, изобретатель триграмм, циркуля, рыболовства и моногамии, первый император и «культурный герой» китайской истории.

Но осознанное амплуа мудреца – не такое уж древнее. Оно относится исключительно к Осевому времени (Ясперс его датирует VIII-II вв. до н.э.; и его оценка не вызывает возражений, как и сам термин). «Век семи мудрецов» в Греции – самый наглядный пример. Мудрость традиции, которая всегда права, сменилась мудростью частного человека, рассуждающего своим умом и под свою ответственность, и потому могущего быть правым или неправым. Это еще не философия, но уже и не автоматическая передача традиции.

Первым тут появилось индивидуальное мышление, и лишь потом оно осознало необходимость в систематизации своих инструментов. Тут и пролегает граница между веком мудрецов и философов: первые просто изрекали премудрости, а у вторых появилось системное мышление общими понятиями, аргументация, логика, этика, политология и натурфилософия. Рождение философии – это VI век, а мудрецы – это VIII-VII вв. или даже чуть раньше: хронология тут туманная.

Философы осознавали свое отличие от мудрецов, что и зафиксировано в словах – софос и философос, мудрец и любитель мудрости. По мере «объективации» умственного инструментария и, тем самым, «отодвигания» его от человека, и сам человек чувствовал себя «отодвинутым» от мудрости: уже не мудрец, а только любитель мудрости; знаю свое место и на большее не претендую. В пару к пифагорову словечку «философос», Конфуций выразил свою позицию очень похожим, на самом деле, выражением: «люблю древность и штудирую ее». Он тоже осознавал дистанцию: «я – не мудрец, а всего лишь любитель мудрости».

Лао-цзы и Конфуций, хоть и называются почтительно  шэн, «совершенномудрыми», – уже не мудрецы, а философы. Мудрецы были двумя веками раньше; они упоминаются во всех «осевых» текстах, и термин  шэн применяется к ним регулярно. Но их имена не сохранились. Вот, например, характерный пример из Ли Цзи (I-9):

Попугай умеет «говорить», но он не более чем птица;
Обезьяна умеет «говорить», но она не более чем животное;
Современные люди, не знающие Ли:
пусть они и умеют говорить,
но разве у них – не души птиц и животных?
А когда люди – как птицы и животные, не знающие Ли,
у отца и сына может оказаться одна самка.
Для того мудрые люди (聖人) и создали учение о Ли:
Они помогли людям освоить Ли,
познать себя и отличить себя от животных. 

По всему, кажется, что текст – о «первых мудрецах» и «культурных героях» вроде Фу Си, но одно выражение показывает, что на самом деле тут смешаны самые древние основания цивилизации (отказ от инцеста), с самыми недавними, «осевыми» мудростями: фраза 知自 познать себя, повторяющая девиз Дельфийского храма ΓΝΘΙ ΣΕΑΥΤOΝ, – это вовсе не «седая древность», ни для Дельф, ни для Китая, а недавняя новация века мудрецов. Главный девиз и главная ценность этого века – самопознание человека.

И само рассуждение безымянного автора (скорее всего, написанное до эпохи философов, до Конфуция) – хороший образец предфилософской «осевой» мысли: уже с рефлексией над этикой и современностью, с аргументацией и использованием общих понятий, но еще без признаков развитой философской системы и без возведения всего к единому корню-архэ. Этим займутся не мудрецы VIII в., а их последователи в VI в., «любители мудрости» – Лао-цзы и Конфуций.

Предложенный Бердяевым путь понимания культуры через антиномии, т.е. диалектические пары мировоззренческих противоречий, – очень действенный. Например, китайскую культуру имеет смысл изучать в системе координат, нарисовавшейся по «линии натяжения» трех конфликтов: 1) между легизмом и конфуцианством; 2) между двумя социально активными философиями (легизм и конфуцианство) и двумя религиями ухода от мира (даосизм и буддизм); 3) между тенденциями распада на княжества и объединения в империю.

Когда мысли или исторические события помещаются в контекст этих споров и конфликтов, они становятся понятнее. Точнее – вообще понятны. Потому что нельзя такие вещи понимать «просто так», в сферическом вакууме. Их смысл загорается, как лампочка, когда ток пробегает через них от одного полюса антиномии к другому.

Из китайских текстов, которые я тут выкладываю, «Законы войны» - один из самых красивых и стройных, наряду с танскими стихами и Лунь Юй. По контрасту, не перестаю удивляться тому, насколько английские переводы этой книги отвратительны: неточность, упрощенность до уровня троечников, убожество стиля. Если прочитавший их составит себе крайне невысокое мнение о Сунь-цзы, он будет только прав. Из русских – на редкость хорош пер. Конрада. Идеальный перевод потребовал бы еще сохранения полу-стихотворной формы и «закрытости» стиля. Книга, напомню, написана «для умных»; один из ее уроков – научить думать, разбираться, понимать непонятное. В полководце Сунь-цзы выше всего ценит ум; уму он и старается научить. Не то чтобы это была эзотерика: слова понятны, стиль прост и изящен. Но без философской выучки (т.е. способности строго мыслить общими понятиями, не держась за перила цифр или «конкретики») книгу понять трудно.

Вот, например, ключевая пара понятий этой главы – пустота и полнота. Дурака они сразу собьют с толку; поэтому английские переводчики, поддерживая дурака под локоток, услужливо заменяют их на «сильные и слабые места» у противника. Но это неверно. Сунь-цзы, если бы хотел, вполне мог бы написать «сила и слабость», но не делает этого. Он вводит полноту и пустоту как пару предельно универсальных категорий описания, вроде бытия и небытия Парменида и Платона. И «сильные или слабые места» в обороне противника – это только малюсенький частный случай полноты-неполноты. Сунь-цзы пытается выводить конкретные военные решения из общих мировоззренческих категорий. Мне эта системность мышления очень нравится, редчайшее качество.

Подобно индивидуальной педагогике Конфуция, которая не признает одних и тех же методов для разных учеников, «Законы войны» настаивают, что нет никакой односторонней «объективной» мощи и боеспособности армии: эти качества выявляются в противоборстве с конкретным противником, в умении полководца и солдат приладиться к «контуру врага» и использовать этот контур в свою пользу. Как вода адаптируется к ландшафту или сосуду, так армия приспосабливается к противнику, избегая его «полноты» (т.е. того, где его сила обрела полноту) и ударяя в его «пустоту» (туда, где его сила не обрела полноты; где у него «дырки в бытии»). Читая «бить в пустоту», дурак поржет и закроет книгу; ну так ему и не место на посту полководца. И хорошо, что закроет.

Так устроен текст Сунь-цзы: написан ясно и прозрачно, а дураков отсеивает на первых подступах.

Полагаю:
Форма войска подобна форме воды.
Форма воды: избегать высоты, стремиться вниз;
Форма войска: избегать полноты, бить в пустоту.
Вода, приспособясь к земле, создает поток;
Войско, приспособясь к врагу, создает победу. 

Потому что:
Войско не имеет постоянной мощи;
Вода не имеет постоянной формы.
Кто умеет, приспособясь к врагу,
Изменить себя и одержать победу,
Того назову божественным. 

Потому что:
Пять элементов/движений не побеждают навсегда;
Четыре времени года не устанавливаются навсегда;
Солнце/день бывает кратким и долгим
Луна бывает умирающей и рождающейся.


兵形象水
水之形避高而趨下
兵之形避實而擊虛
水因地而制流
兵因敵而制勝。


兵無常勢
水無常形
能因敵變化而取勝
謂之神。


五行無常勝
四時無常位
日有短長
月有死生。

Разбирая очередные стихи, я долго мучился со словами цянь впереди, и хоу позади. Словари сбивают с толку: как если спросить прохожего, как пройти туда-то, и он покажет двумя руками в разные стороны. Цянь значит впереди, первый, лицевой, будущий, но также прежний, бывший. Хоу значит позади, задний, спина, но также после, потом, позже. Эту издевательскую двусмысленность нельзя было оставлять безнаказанной непонятой. 

В разбираемых стихах меня смущали вот эти строки: 

Впереди не вижу древних людей
Позади не вижу тех, кто грядет. 

Поначалу я прочел это чуть ли не как шутку: в будущем не встретишь древних людей, в прошлом не встретишь тех, кто грядет. Ну разумеется, не встретишь, хаха. Потом подумал, что речь идет о «падении нравов»: людей, подобных прежним, не встретишь в будущем; людей, подобных нынешним и будущим, не найдешь в прошлом.   

Но после долгого плавания по китайским энциклопедиям и блогам, понял, откуда идет эта двусмысленность: от картины мира. От особого китайского историзма. Впереди – значит то, что прошло передо мной на временной шкале, в истории, в цепочке поколений. Если говорить о людях, поколениях, то это те, кто прежде меня прошел по сцене мира. Они пришли раньше меня и ушли вперед, поэтому они впереди. Те, кто грядет, - эти люди еще стоят позади меня в очереди истории. Их выход на сцену – после моего. 

Для нас (с нашей прогрессистской картиной) прошедшие века – позади нас; а будущее – впереди. Для автора этих стихов (а может и для всей китайской культуры) не так: впереди нас – те, кто уже ушел. Позади нас – те кто стоит в очереди за нами, их выход – после нашего. 

Поэтому взгляд вперед – это взгляд в спину ушедших поколений. Взгляд назад – это если обернуться и посмотреть в лица тех, кто придет после нас. Вроде бы, такая очевидная картина, но привыкнуть к ней, после нашей прогрессистской мозгопромывки, почему-то трудно. 

Для нас «впереди» – это такое пустое, ожидающее нас место, куда мы идем. Для китайской мысли «впереди» – это конкретные люди, наши предки, которые прошли по сцене мира раньше нас. 

Когда-то, до китайских штудий, я шутил, приглашая слушать радио «Вперед, в Древнюю Грецию!». Сейчас вижу, что никакой шутки тут нет. Древняя Греция – она и есть впереди. А где же еще?!

Бай Цзю-йи. Читая Лао-цзы 

«Кто    говорит,
        тот    не знает;
                а тот,    кто знает      молчит.»
Эти    слова,
        я    слыхал,
                изрек    мудрец    Лао-цзы.
Если   путь
        мудреца    Лао-цзы –
                это дао    «того,    кто знает»,
Зачем же    он сам
        выпустил    в мир
                книгу    в пять тысяч    слов?
 

***

Прекрасный образец здравого смысла.

«Все критяне лжецы, – сказал критянин». Никто не хочет относить свои умозаключения к себе. «Психоанализ все сводит к сексуальности, кроме самого себя» (К.Краус). Скептицизм подвергает сомнению все, что угодно, кроме самого скептицизма. Редукционист объясняет через низменное все мысли, кроме своих собственных. Вот и Лао-цзы с помпой возвещает миру свое «знающий не говорит, говорящий не знает», считая само собой разумеющимся, что у него, как носителя этой мудрости, есть привилегия не относить ее к себе.

白居易
讀老子 

言者不知知者默
此語吾聞於老君
若道老君是知者
缘何自著五千文

Цзы Чжан спросил об управлении. Учитель сказал: 

Занимай [свой ум] без усталости;
делай [свое дело] c преданностью. 

Фраза очень сжатая, составленная как «памятка», «сухой паек» в дорогу, без пояснений и даже без должной ясности (если пропустить слова в скобках). Нам такие попадались не раз и не двадцать пять. Конфуций снабжал своих учеников такими «амулетами» и «четками» на будущее: их легко запомнить; они созвучны, как поговорки; а вспомнив их, легко припомнить и мысль, когда-то обсуждавшуюся на занятиях.

И Чжу Си, и иезуиты, и Lyall, и даже Legge понимают первые слова Конфуция как думать постоянно, без устали и праздности: meditare constanter & sine inertia; be tireless of thought; to keep its affairs before the mind without weariness.

Но вообще слово не имеет никакого интеллектуального значения, ни один словарь не дает ничего подобного. Оно значит жить, селиться, занимать, обитать, место, резиденция. Если бы Конфуций хотел сказать просто «думай», тут стоял бы другой знак - например, . А этот – очень специфичный и неожиданный.

Мне кажется, тут возможны два понимания: 1) надо входить в любую тему так, будто «поселился» в ней. «Осваиваться» в каждой проблеме, «погружаться»; 2) надо «плотно заселять, заполнять, загружать свой ум мыслями и заботами о деле». Чжу Си так объясняет трудный иероглиф: « значит вместилище/хранилище/обиталище всех мыслей/чувств/ума/сердца». Дом души, так сказать. И он не должен пустовать, его надо заселить. Чем плотнее, тем лучше.

Некоторые, правда, переводят «занимая должность, не знай усталости», и это формально возможно; но у меня большие сомнения: рушится явная симметрия фразы по линии думать/делать.

Занимай [свой ум] без усталости;
делай [свое дело] c преданностью. 

Насчет без усталости тоже не все так просто. Тут хорошо объясняет Чжу Си: это когда начале и в конце – одинаково. В самом деле, обычную усталость контролировать невозможно: устал – так устал; ничего не поделаешь; ее можно преодолеть, но ее нельзя заставить «не быть».

Речь идет скорее о постоянстве умственного усилия, о неослабевающем «напоре», одинаковом на всех стадиях процесса. Это точная мысль: мы все знаем этот массовый тип безвольного «энтузиаста», начинающего дело с энергией, а потом от лени и скуки все забрасывающего. Бегун на короткие дистанции... (Вспоминается греческая поговорка на ту же тему: «Конец дела лучше, чем его начало».) Поэтому понимание иезуитов (в который раз) оказывается самым точным: не без усталости, а constanter & sine inertia, постоянно и без праздности.

Похожее объяснение Чжу Си дает и по поводу преданности (это знак чжун, конечно; т.е. честность и верность): это когда на поверхности и внутри – одинаково. Речь идет не об искренности, а о постоянстве и преданности – не столько даже монарху, сколько самой службе: внешнее старание и отдача должны соответствовать внутреннему чувству. (Уважение к работе, верность делу, трудовая этика и пр. – это частая тема у Конфуция. Один раз, как бы упреждая дежурную клевету, он говорит, что старание и отдачу в исполнении дела или ритуала принимают за подхалимаж перед правителем.)

Занимай [свой ум] без устали и праздности;
делай [свое дело] c отдачей и преданностью. 

Чжу Си еще цитирует суровые слова Чен-цзы об ученике, собеседнике Конфуция: «Цзы Чжан имел мало человечности-жэнь и был лишен честного сердца и любви к людям. Он на службе непременно расслабился бы и не исчерпал бы в ней всю душу: 盡心. Поэтому Конфуций и говорил с ним именно так.» (Чжу Си любит знак «исчерпать»; именно им он объясняет понятие верности-чжун: «исчерпать себя в служении».)

Я не буду сейчас входить в обсуждение личности Цзы Чжана. Замечу только, что он был одним из ближайших учеников и активым продолжателем школы. Репутация его, несмотря на несколько упреков в холодности (недостатке человечности) и суетности (внешний лоск), в целом сложилась очень высокая, одна из лучших в традиции.


Путь-дао – это то,
что обращает к корню
и возвращает к самому началу. 

Йи-чувство долга – это то,
что побуждает к действию
и результат достойный утверждает. 

План-моу – это то,
что удаляет от вреда
и приближает к выгоде и благу. 

Воля-яо – это то,
что дело начатое движет,
и ранее свершенное хранит. 

Вот такую четверку достоинств («четыре дэ») предлагает к рассмотрению У-цзы. И дает им определения, которые интересны и сами по себе, и как «четверка». Например, дао как обращение к корню (первоначалу, архэ) и возвращение к началу. Тут греческие философы радостно присоединились бы к разговору; хотя бы потому что слово софия, мудрость этимологически восходит к идее возвращения. Тут вспоминается и Платон с идеей знания как припоминания-возвращения; и досократики с их поиском единства за разнообразием, т.е. всеобщего корня-архэ. И общекитайская традиция (не только конфуцианская) сравнивать любое современное действие с древними образцами и считать, что правильный путь – это как у древних: «древние правители делали так-то и так-то...» (читай: «только так и надо поступать»).

Про йи-долг (или справедливость) – вполне понятное определение. План-моу: так У-цзы называет рациональность, планирование, разумный и созидательный расчет, устремленный в будущее. Интересно, что взяты не привычные термины «знание» или «мудрость», а такое редкое словечко как «планирование», даже «стратегия», но не в военном, а обобщенном смысле.

Слово воля-яо – тоже неожиданное; его круг значений очень широк: важное, необходимое, должен, будет, хотеть, нуждаться, требовать, искать, спрашивать. Оно похоже на предыдущее слово-мотиватор (долг, справедливость), только без этической грани. Тут человеком движет не моральное соображение, а просто желание, нужда или общая устремленность к чему-то. Т.е. это не этический, а «витальный» мотиватор.

В определении говорится, что воля поддерживает начатое дело (от мелкого бизнеса до большого проекта или военной экспедиции) в активном состоянии. Ну, это все знают: начать легко, а долго продолжать трудно; нужна воля. А еще говорится, что воля помогает сохранить достигнутое (тобой или твоими предками или предшественниками). Это тоже понятно: безвольный человек легко теряет то, чего сам когда-то добился в «рывке», на энтузиазме. И пренебрегает достижениями предков и предшественников: проматывает имущество, опускает стандарт, пятнает репутацию.

Что касается четверки как системы, созвездия понятий, то тут интересно смешение онтологии (путь-дао, корень-бэн) конфуцианской этики (йи, т.е. долг или справедливость) и прагматики (планирование и воля). Причем, первые два относятся к философскому лексикону, а вторые два к прагматическому. И нетрудно увидеть соответствие. Получается «квадрат» понятий: слева философская пара, справа практическая; сверху рациональная, снизу движущая.
 

          (путь, способ, устройство)

ПУТЬ-ДАО                        ПЛАН-МОУ

 (филос.)                          (практ.)  

ДОЛГ-ЙИ                           ВОЛЯ-ЯО

               (движущее начало)

Понятию дао-путь соответствует план-моу. Рациональное планирование – это проекция дао на конкретную деятельность. Оба эти понятия означают «путь, способ», но первое – универсально (включает и космологию, и этику), а второе – привязано к конкретной активности (планирование как способ реализовать свой замысел).

Этическому понятию долга-йи соответствует витальное понятие воля-яо. Оба являются «движущими причинами» (по Аристотелю), оба побуждают к действию; но первое – на основе этики, а второе – как витальная мобилизация.

Это еще одна иллюстрация того, как работает китайская «нумерологическая» логика – не «цепи», а системы связей, не «вытекание» следствия из причины, а взаимная соотнесенность идей.

И, конечно, графическая наглядность, стихотворная форма:

道者所以反本復始。
義者所以行事立功。
謀者所以違害就利。
要者所以保業守成。

 

В старину
правитель Чен Сан
культивировал этику-dé, недолюбливал армию-wǔ:
и исчезло его государство;
правитель Ю Ху
на массы солдат опирался и храбрость любил:
и лишился родной страны.
А государь просвещенный
знает о том и, конечно,
внутри – развивает культуру-wén и этику-dé;
вовне – держит в готовности армию-wǔ. 

*** 

Один из бесконечных примеров того, как китайская мысль, тренированная на бинарной модели мышления инь-ян, без труда справляется с соблазном моно-идейности (бичом европейской мысли), легко умеет строить вот такие уравновешенные мыслительные конструкции, без впадания в крайности и одномерности. Страна живет не одной военной силой, но и не одной моралью; у всего свое место и свое применение. У-цзы нашел бинарную оппозицию внутри-вовне и выстроил вокруг нее свою мысль, и все. 

Общее ощущение от текста – интеллектуальная сила и невероятная стройность, даже чистоплотность мысли. Никакой «восточной мудрости для бедных», все трезво и уместно. Занудно, конечно, тоже: классификации на классификациях сидят и классификациями погоняют. Но это, как уже мы привыкли, не аморфные списки, а нумерологические «кристаллы» – пять принципов, четыре типа, три правила и т.д., не говоря уже о бинарных построениях. Очень геометричное мышление. Не одномерные причинно-следственные «цепи», а многомерные системы связей, как между угловыми точками пентаграммы, тетраэдра или икосаэдра... 

У-цзы, конечно, не чистой воды конфуцианец, но его приверженность базовым этическим ценностям школы ру вполне искренна. Он пытается построить на их основе нечто вроде военной философии (по другому этот тип текстов трудно назвать), т.е. синтетическое учение, опирающееся на конфуцианство, но включающее и милитари-прагматизм в духе Сунь-цзы. Таковы мои первые впечатления от разрозненного чтения; потом они, конечно, могут измениться. 

Видимо, наряду с привычными дао, дэ, ли, синь и чжун, в русский оборот надо вводить и термины вроде бин или у (bing, wu), обозначающие войну, армию, военное дело и пр. 

Перевод Конрада тут становится хуже (или я стал придирчивее): обычные фразы точны, но философские термины переведены наобум, с удивительной нечуткостью к мысли; поэтому текст теряет жесткую понятийную конструкцию и течет мутным потоком. Например, ключевой этический термин всей китайской культуры, дэ, этос, мораль, личное дао человека: переводить это слово как «гражданские начала» – чистый саботаж.

Еще кусочек из Сунь-цзы. Судя по этому тексту, не единственное, но одно из отличий армейского мышления от обще-политического – прагматизм, «разумный эгоизм». Выгода – ключевое понятие; на армейский язык оно переводится как «победа». Все измеряется эффективностью, потерями и приобретениями в армейской кампании. Поэтому, как ошибкой является применение в армии общегосударственных способов управления и гражданских административных приемов (об этом было в 3-й главе), так и наоборот: ошибкой будет строить государство только на военных принципах выгоды-невыгоды. 

Об этом был самый первый, «программный» текст в Мэн-цзы: князь спрашивает, что вы можете сказать для выгоды моего княжества, а Мэн-цзы перебивает его и сразу атакует понятие «выгоды» как неуместное: для гражданской политики опора на принцип выгоды недостаточна и губительна. 

Легизм – во многом и есть строительство государства по модели военного похода: порядок держится на наградах-наказаниях (особенно наказаниях); и нет никаких критериев оценки, кроме потерь и приобретений; поэтому любой цинизм и жестокость, если они выгодны, – приемлемы. 

Читая «Историю» Сыма Цяня о легистской империи Цинь, я цитировал оттуда очень толковый анализ: Цинь Шихуанди прекратил междуусобицы и установил мир, за что ему все были благодарны, но потом не «переключился», а продолжил применять военные и оккупационные методы управления к стране, и все пошло враскосяк. 

Вот хорошее выражение философии прагматизма у Сунь-цзы. Разумеется, для него высшая ценность – избегание войны; это основной принцип его концепции, который потом повторяли все последующие китайские трактаты о войне. Вот он, как в мраморе высечен, принцип прагматизма: 

Нет выгоды – не двигай [армию];
Нет нужды – не используй [войска];
Нет опасности – не сражайся.
Государь не должен войска посылать из-за гнева;
Полководец не должен в сраженье вступать от обиды.
Соответствует выгоде – двигай [армию];
Не соответствует выгоде – останавливай.
Ярость может пройти и смениться радостью;
Обида может пройти и смениться довольством.
Потерянную страну невозможно восстановить;
Тех, кто погиб, невозможно к жизни вернуть.
Поэтому мудрый монарх опасается ее;
Хороший полководец остерегается ее.
Таков путь-дао страны в покое и армии в целости.


Собираю переведенные кусочки вместе. Разбивка на «параграфы» очень произвольная, но она стала издательской традицией, пусть остается. За комментариями придется ходить в предыдущие посты, ссылки в номерах параграфов. 

Оцените плотность мысли автора - как много сказано в таком коротком тексте.
 

1. 

Сунь-цзы сказал:
применяя на деле Закон Войны, 

Страну сохранил – самое высшее,
Страну уничтожил – второе за ним; 

Полк сохранил – самое высшее,
Полк уничтожил – второе за ним; 

Взвод сохранил – самое высшее,
Взвод уничтожил – второе за ним; 

Пятерку сохранил – самое высшее,
Пятерку уничтожил – второе за ним. 

Поэтому так: «сто баталий – сто побед» –
Это вовсе не лучший из лучших; 

Не сражаясь, войско врага одолел –
Вот кто лучший из лучших! 

2. 

Поэтому:

Высшее на войне – уничтожить планы,
За этим следует – уничтожить связи,
За этим следует – уничтожить войска,
А ниже всего – осаждать города. 

Осаждать города, по закону войны, –
Только если иначе нельзя. 

Подвижные башни, крытые колесницы,
Снаряжение, инструменты, оружие, –
Три месяца нужно, чтобы их приготовить.
Штурмовые валы и насыпи –
Еще три месяца, чтобы их приготовить. 

Но генерал не в силах сдержать раздражения
И муравьев бросает на стены.
И убивает солдат – каждого третьего,
А стены, как прежде, не взяты. 

Вот какова катастрофа штурма!
 

3а.

Поэтому: 

Тот, кто хорош в ведении войны, 

покоряет их армию,
но не сражается; 

захватывает их города,
но не осаждает; 

сокрушает их государство,
но не за долгое время. 

Нужно, сохраняя все в целости,
бороться за Поднебесную: 

Так, [если] армия не истощена,
выгода может быть всеобщей. 

Таков закон нападения стратегического. 


3б.

И вот, закон ведения войны:

вдесятеро – значит, окружай их;
впятеро – значит, штурмуй их;
вдвое – значит, разделяй их;
вровень – значит, можно биться;
меньше – значит, можно обороняться;
не ровня – значит, можно уклоняться.

Ибо упорство малой силы
большая сила превзойдет.
 

4. 

Главнокомандующий –
опора государства: 

если опора исправна,
государство, конечно, сильное; 

если опора треснула,
государство, конечно, слабое. 

Причин тому, что армия страдает из-за государя, – три: 

Не зная, что три армии не могут наступать, –
велит им наступать.
Не зная, что три армии не могут отступать, –
велит им отступать.
             Такое называется – связать армию. 

Не зная, как в трех армиях
дела служебные ведутся,
Командует в трех армиях
точно, как в правительстве.
             Солдаты, офицеры – растеряны. 

Не зная, как в трех армиях
Авторитет и власть устроены,
На должности в трех армиях
ставит, как в правительстве.
             Солдаты, офицеры – недоверчивы. 

Когда в трех армиях растерянность и недоверие,
Тогда приходит бедствие – удельные князья! 

Такое называется – хаос в армии отнял победу.
 

5. 

Поэтому знай: победа – в этих пяти:
 
Кто знает, можно ли в битву вступать, или в битву вступать нельзя,
                тот победит;

Кто понимает, как многих-немногих использовать,
               тот победит; 

У кого едины в желаниях высшие с низшими,
               тот победит; 

Кто, все предвидя, готов к непредвиденному,
               тот победит; 

Кто полководец умелый, и государь не командует им,
               тот победит; 

В этих пяти [условиях] - знание пути победы.
 

6. 

Поэтому говорится:

Знать другого и знать себя:
сто сражений без опасений;

Не знать другого, но знать себя:
раз победишь, раз проиграешь;
 

Не знать другого, не знать себя:
в каждой битве будешь побит.
 



Обронив недавно это выражение, осознал, что оно удачно передает характер отношений с текстами Конфуция. «Приглашение к усилию» – да; но еще и просто приглашение, дружелюбный тон, улыбка, жест руки. Это же впечатление зафиксировано и в странном «сонете» ученика Яня Юаня, 14-строчном стихотворении об учении Конфуция:

Учитель людей шаг за шагом ведет,
За собой увлекая умелой речью.
Культурой-вэнь он меня развивает
Формой-ли он меня усмиряет. 

В школе нас учили решать уравнения и записывать их решение поэтапно. Примерно так же происходит и обдумывание текстов Конфуция, в несколько этапов, и на каждом открывается новая дверь, в еще одну комнату, а потом еще, и еще. Это именно свойство самих текстов. Они приглашают и потом медленно, по мере продвижения, раскрывают следующие двери, в следующие залы. Завораживающий процесс.


Читая Сунь-цзы, а именно этот пассаж (в скобках – служебные частицы)

() 陰陽 寒暑 時制()
() 遠近 險易 廣狹 死生()
 

Небо
инь ян
холод жар
время порядок

 

Земля
близость дальность
трудность легкость
широта теснота
жизнь смерть
 

я не мог не вспомнить Гераклитово

ὁ θεὸς    µέρη εὐφρόνη    χειµὼν θέρος    πόλεµος εἰρήνη    κόρος λιµός 

Бог

день ночь

зима лето

война мир

избыток нужда 

Оба автора в своих фразах сталкивают лбами противоположности, прислушиваясь к раздающемуся звону «бога», «неба» или еще какого-нибудь другого высшего понятия. Потому что эти понятия живут не в одном конкретном качестве, а в искре, высекаемой при коротком замыкании двух противоположных. «Единство и борьба противоположностей» – этот навязший в зубах советских студентов гегелевский тезис (который на самом деле не так плох, как его толковали марксисты) берет свое начало в текстах Гераклита. 

(Возможно, «время порядок» у Сунь цзы – единственная не-противоположность, а просто пояснение к предыдущим парам: порядок времен года и погод. Но, может быть, и противоположность: время – это подвижная и бесформенная река-поток, а порядок – это система статичных образов: структура времен дня и года, сезонов и погод.)

Не надо путать додуманность и ясность выражения мысли с понятностью и доступностью текста. Это разные вещи, часто не совпадающие. Часто именно прояснение и высветление мысли приводит к тому, что текст кажется «темным», «мутным».

Когда Гераклит пишет свои антиграмматические кристаллы вроде «Бог день ночь зима лето нужда избыток...», он не играет с читателем в эзотерические прятки, не пишет «для посвященных», а наоборот, находит наиболее ясную и законченную форму для своей мысли. Что она кому-то кажется непонятной, и поэтому автору дают прозвище «Темный», не вина автора, а вина читателя. Ему не хватило ума, искушенности, а то и просто усилия, чтобы обдумать написанное. Это его темнота, читателя. Прозвище должно было быть не Гераклит Темный, а Читатель Темный. Гераклит-то как раз ослепительно-ясный.

Это вообще очень характерное заблуждение читателя: что ему должно быть все подано в разжеванном и объясненном виде; на уровне его способности понимания, причем быстрого. С какой стати? Откуда это представление? Я бы даже так сказал: обще-понятная и быстро-понятная мысль скорее всего будет поверхностной, вздорной, а то и ложной. Если автору понадобилось усилие и время, чтобы до чего-то важного добраться, почему надо считать, что читателю этого усилия делать не нужно? Наверное, и ему мысль будет даваться долго и трудно. И это хорошо.

Поэтому в крепко продуманных текстах автор часто не занимается разжевыванием для дурака, а пишет так, будто приглашает умного читателя сделать усилие, подняться на вершину вместе. Ведь единственный способ выразить сложную мысль – это писать для равного или лучшего читателя. (И наоборот: надо писать для читателя-идиота, «демократично», когда занимаешься журналистикой или изготовлением коммерческих текстов: поп-литературы, сценариев для сериалов.)

Приглашение к усилию – признак многих китайских классических текстов. Иногда это аграмматичное перечисление понятий, связать которые предлагается читателю (и не как попало, не «у каждого свое понимание», как у дикарей; а единственно правильным способом). Иногда это зазор между двумя идеями, который настойчиво требует заполнения мыслью.

Особенно хорош в этом Конфуций: тексты его сверх-компактны, трудны и требуют долгого додумывания; но при этом лишены надменной замкнутости, как у Лао Цзы, а дружелюбно приглашают поучаствовать в умственном усилии. Сунь-цзы тоже пишет сжато, тоже приглашает потрудиться; но иначе. Возможно, это его манера обучения: он учит начинающих полководцев не только «содержанием», но и тем, что заставляет их ломать голову, перечитывать, выучивать наизусть и продолжать думать во сне. Учит их думать и находить решения; ведь их работа из этого и будет состоять!

Поэтому переводчики, которые в переводе услужливо заполняют «пустоты», проясняют «неясности», пересказывают своими словами темные места и разжевывают твердый текст до состояния жидкой детской кашицы, – они совершают тяжкий грех против автора: обрушивают интеллектуальный уровень его текста, убивают в нем азарт и вызов, лишают приглашающего характера... (Таков, например, этот «классический перевод» Сунь-цзы, полный ошибок и нелепостей и вместо перевода многословно поясняющий ленивому читателю «смысл текста».)

Мы, конечно, не древнекитайские полководцы, нам многие вещи непонятны просто из-за культурной дистанции. И, наверное, их надо пояснять. Но, может быть, и их не надо? Может быть, надо пригласить читателя отлипнуть от дивана и сделать это усилие тоже?

Не этого ли хотел автор? Не в этом ли главный стилистический признак текста, который невозможно уничтожить, не лишив текста его достоинства и изящества – этой «натянутой струны», приглашения и ожидания читательского усилия?


Мысль Сунь-цзы о том, что сражения выигрываются еще до сражения, великолепна в своей парадоксальной лихости. Настоящий полководец – тот, кто победил еще накануне, вечером, при составлении плана сражения на военном совете. Совет проводился иногда в храме предков (переносном во время похода); отсюда и упоминание его в тексте.

Все ключи к победе добываются заранее. Они – в знании соперника, знании себя, знании природных и ландшафтных условий, в единстве народа и лидера, в личных качествах полководца, в подготовке и снабжении войск  и т.д. Ни одна из этих задач не решается в день сражения. Все учел, все рассчитал – ты почти гарантированно победитель.

Тут, конечно, простак поспешит возразить, что «в жизни все непредсказуемо»; оно и правда: у простака все всегда непредсказуемо, потому что он не умеет планировать и прогнозировать. (И себя, боюсь, я тоже должен причислить к таким простакам.) И, разумеется, Сунь-цзы много пишет о реакции на новые обстоятельства, об импровизации. Но это не меняет сути дела. Если ты досконально изучил нрав и тактику вражеского полководца (на чем всегда настаивает Сунь цзы) и способен прогнозировать его поведение, как хороший шахматист прогнозирует ходы соперника, то «непредсказуемости» становятся предсказуемыми.

Вот первое появление этой темы. Текст трудный для перевода, слова мерцают разными смыслами (напр., «шанс» и «расчет» и у Конрада, и в моем переводе – это один иероглиф ).

Кто до сраженья, на совете в храме предков,
В своих расчетах победит,
тот получает много шансов.

Кто до сраженья, на совете в храме предков,
Не победит в своих расчетах,
Тот получает мало шансов.

Шансов/расчета много – победит,
Шансов/расчета мало – проиграет,
А уж тем более когда расчета нет совсем!

Я в этом проверяю полководца -
И сразу вижу пораженье и победу.

Янь Юань глубоко вздохнул и сказал так: 

«Чем больше смотрю, тем оно выше;
Чем глубже вникаю, тем оно тверже.
Вижу его впереди, пред собой;
И вдруг – оно позади, за мной. 

Учитель людей шаг за шагом ведет,
За собой увлекая умелой речью.
Культурой-вэнь он меня развивает
Формой-ли он меня усмиряет. 

И бросить хотел бы – уже не смогу.
Уже иссякают талант и силы,
Но кажется, что-то еще остается –
вот, прямо передо мной.
Я очень хотел бы ему последовать,
но просто не знаю, как.» 

Легко догадаться, что неназванное «оно» – это учение Конфуция. Красивый, но странный текст, нетипичный даже для сверх-пестрых «Суждений и бесед». Он вложен в уста любимого ученика, молчаливого интроверта Янь Хуэя (= Янь Юаня), и некоторые комментаторы этим так удивлены, что делают вывод: это поздняя выдумка, ибо молчун не мог так долго и цветисто говарить: The elaborate imagery here also suggests late authorship. Nowhere else in the text does the enigmatic Yan Hui speak at greater length. (R. Eno)

Но это глупости. Текст выглядит почти как стихи, в нем мелькают рифмы, и большая его часть написана 4-сложником, типичным для «Книги Песен», которую ученики Конфуция знали хорошо, а многие песни – и наизусть. Янь Юань был самым умным, самым образованным, но и самым молчаливым из учеников, это правда, об этом есть много свидетельств. Как интроверт, он мог быть застенчив на групповых занятиях. Но уж писать стихи или заготовленные речи – это для интроверта дело самое обычное! Все это говорит как раз в пользу авторства Янь Юаня.

Стихи, на мой слух, не слишком искусные (все-таки философ, не поэт), но очень искренние и хорошо продуманные. В них не нужно видеть банальные славословия. Это очень точное описание эффекта, производимого Конфуцием и его рассуждениями. Это в точности совпадает с моим внутренним ощущением, и я это описал бы ровно так же. Примерно такими же впечатлениями делятся и другие люди, соприкосавшиеся с Лунь Юй – от советских китаистов до средневековых комментаторов.

Действительно, и масштаб растет по мере вглядывания, и внутренняя жесткая конструкция мысли постепенно проступает сквозь кажущийся беспорядок. Точно описан двоякий эффект – и «расширение сознания» через словесные штудии, и усмирение нрава через понимание формы-ли. Верно и то, что тебя шаг за шагом завлекают, и делают это так умело и убедительно, что сопротивляться даже не хочется. Есть и аддиктивный эффект: и захочешь бросить, а не сможешь. Точно подмечена иллюзия того, что все понятно, цель достигнута, но остается что-то еще, какая-то малость, и все никак не получается охватить целое. Это верно: учение устроено так, что к нему всегда идешь, но на нем никогда не едешь: подчинить и оседлать его невозможно.

Стихи выглядят почти как сонет. Рифмовка - странно-нерегулярная; но в тогдашней поэзии она еще не стала строгой и отрегулированной, это придет через много лет. Показываю рифмы цветом:

 

顏淵喟然歎曰

仰之彌高
鑽之彌
瞻之在
忽焉在後。

夫子循循   
然善誘
博我以
約我以

欲罷不
既竭吾才,
如有所

雖欲從
末由也

子曰:「道不同,不相為謀。」


Учитель сказал:
«Путь-дао не един – не делают совместных планов.» 

***

Недавно посмотрел китайский фильм «Конфуций» (2015), очень плохой: этакое «житие святого Конфуция» для слабоумных; так что досмотрел до середины и выбросил.

СССР с ловкостью эстрадного пародиста переоделся из красной идеологии в православную, а китайские власти сшили себе свое «православие» из конфуцианства, снабдив его тем же душным воротником казенного покроя.

Тут, однако, есть одно важное отличие от православия: конфуцианство лишено догматики и всякого привкуса тоталитарности, «соборности»; оно – трезвое, здравомысленное, не нуждающееся в «гипотезе Бога», приучающее думать и отвечать за свои действия. Из него невозможно сделать «единственно верное учение», против него невозможно «грешить».

Так что с ним при нынешней легистской диктатуре ничего плохого не случится, оно наберет силу, выпрямится и стряхнет с себя все лишнее. А что оно набирает силу – легко видеть по китайской блогосфере: люди массово штудируют классические тексты, думают, комментируют.

Властям конфуцианство кажется «гарантом стабильности», потому что оно любит традиционность и не приемлет революционность; но это обманчивое удобство: конфуцианство может подточить любой режим своей (вполне революционной) программой «исправления имен», как и своим моральным педантизмом. Поэтому, например, Цинь Шихуанди начал строительство своей империи с упреждающего искоренения конфуцианства; но и это его не спасло: его империи-однодневке пришла на смену 400-летняя конфуцианская Хань.

Мечты китайских коммунистов добиться глобального господства, вооружась конфуцианством, скорее всего, не сбудутся. Им не по пути: циничный легизм и этичное конфуцианство – взаимоисключающие модели мышления. И сегодняшний текст – об этом: если у двух людей или двух групп или двух политических учений разные дао-пути, им лучше не строить совместных планов.

Эта фраза, кстати, цитировалась в фильме «Конфуций»: цитаты там не декламировались, а ставились в контекст событий, чтобы обывателю легче было понять их смысл. «Когда путь-дао не един, не делают совместных планов» – так Конфуций ответил одному аристократу, предлагавшему вместе устроить путч и захватить власть в Лу. То же самое он мог бы ответить сегодня и Си Цзиньпину: мне с тобой не по пути.

Но, конечно, философская фраза способна иметь и более широкое значение, а не только политическое. Всякая форма совместной инициативы, от создания семьи до сколачивания рабочей команды, будет настолько успешной, насколько едины люди по своему дао-пути. Вроде бы, так.

Но тут есть одна загвоздка. Слово тун, единство – когда оно термин – часто окрашено негативно для Конфуция. Он противопоставляет низких людей, способных только к единству, т.е. сплоченному единомыслию, и благородных людей, способных к социальной гармонии хэ, т.е. к уважению разных точек зрения (плюрализм) и к работе в команде разномыслящих людей.

Но путь-дао – это не «мнение», не «воззрение» и не «мысль», которые могут сколько угодно разниться между людьми и меняться со временем. Это, если следовать системе Конфуция, базовый жизненный выбор. Начало философии и этики в Лунь Юй сформулировано так: «исследовать корень-бен (архэ) и вывести из него путь-дао». Путь-дао человека – это (опять же, по Конфуцию), его самоопределение по тому, как понимать жэнь (главный видовой признак хомо сапиенс), как относиться к другому, как строить свой этос-дэ...

Все это надо еще обдумывать. Я проштудировал около половины текстов Лунь Юй, а ведь это не единственная книга, рядом с ней есть еще несколько больших собраний разговоров Конфуция. Сейчас (особенно на фоне коронавирусной усталости) я способен только складывать в копилку один текст за другим, на будущее. Потом надо будет окинуть единым взором терминологическую систему, и тогда будет понятно, где чье место в иерархии. (Переводы тут не помогают, они все до единого неряшливы в терминологии, никогда не выдерживают ее как систему.) И можно будут понять, где единство, а где гармония, где путь-дао, а где этос-дэ...


Понимание выражается чаще всего зрительной или слуховой метафорой. При этом рациональный подход к мышлению предпочитает зрительный ряд («наглядный», «ясный», «очевидный», ведать как видеть и т.д.), а интуитивный или религиозный подход пользуется слуховыми метафорами («вера от слышания», «имеющий уши да слышит» и т.д.).

Китайское слово «умный, понимающий» выражается сочетанием слухового и зрительного иероглифов, как бы устанавливая равновесие между рассудочно-зрительным и интуитивно-слуховым мышлением. Это пара цунмин, чуткий слух + яркий свет 聪明. Первый составлен из уха, сердца (ума) и окна; второй из солнца и луны.

Проглядывая свои разборы и переводы из II главы Лунь Юй, я заметил, что не все тексты додуманы и допереведены. Например, последнего, 24-го я только коснулся в разговоре о том, как совмещается «вера в традицию» с «неверием в Бога». Но не сосредоточился на разборе. Сделаю это сейчас; не знаю, будет ли время закончить 2-ю главу как цельный текст, но пусть будет материал хотя бы.

子曰

非其鬼而祭之 諂也。

見義不為無勇也。

Учитель сказал:
Не своим духам – и жертвы приносить?   Это лесть / заискивание.
Знать, как дóлжно, и не действовать?   Это трусость / безволие. 

Не раз и не два в текстах Конфуция встречались фразы, казавшиеся случайным сочетанием: «В огороде бузина, в Киеве дядя». И всякий раз после вдумчивого усилия (своего либо заимствованного у старинных комментаторов), картина прояснялась, связь обнаруживалась, и даже было странно, как ее раньше можно было не видеть. Подобные парные фразы всегда хорошо продуманы, и смысловой зазор между ними не случаен: он призван стимулировать мысль, побуждать ее найти связь, заполнить зазор. И понимать подобные «дуплеты» можно только как целое, во взаимодействии двух половин. 

В тексте нет трудных для понимания древних иероглифов; он очень прозрачен. Только две трудности: как понимать первую половину, про «лесть-заискивание» (это религиозное, политическое или этическое высказывание?); и какова связь первой половины со второй. 

Первую фразу многие старинные комментаторы понимают прежде всего политически. Мои старые-добрые помощники, иезуиты, опиравшиеся на комментарии Чжан Цзюйчжэна (XVI век), переводят-толкуют так: 

«Если ты совераешь обряд жертвоприношения  духам, которым ты не можешь и не должен приносить жертвы из-за своего ранга или служебного положения, то ты заискиваешь / льстишь.» Иными словами, безрассудно молишь о каком-то благе, руководствуясь дурными побуждениями и пользуясь незаконными обрядами. 

И фраза сразу помещается в контекст политической позиции Конфцуция: он стоял за единую Поднебесную и ненавидел удельных князей, рвавших ее на части и присваивавших себе императорские привилегии. Когда князья вводили в свой протокол обряды, а в свою власть – функции, на которые не имели прав (а об этом в Лунь Юй есть немало текстов), Конфуция это приводило в ярость: он считал их поведение разрушением всей культурно-политической конфигурации Китая, убийством страны. (Он жил в эпоху полураспада империи Чжоу, когда император еще сидел на троне, а власть уже была в руках грызущихся между собой удельных князей.) 

Иезуиты в поддержку своего понимания приводят культурологическую справку, довольно точную: 

Китайская монархия всегда очень ревниво относилась к должному порядку управления и регулирования, от больших вещей до мельчайших. <…> Так, в почитании богов и духов исходили из того, что одни божества выше других, и строго следовали древнему порядку обрядов и правилам жертвоприношений. Только император мог совершать величественный обряд жервоприношения духу и владыке Неба и Земли; а удельные князья и знать могли обращаться только к местным, более низким духам и божествам. Таким образом, Философ осуждает самомнение и наглость тех, кто, из себялюбия и амбициозности, совершал жертвоприношения высшим божествам, пренебрегая порядком и правилами. 

Базовым правилом в Китае было то, что человек может совершать поминальные обряды только духам своих предков. Для простых людей это умершие члены семьи; для императора, Сына Неба, это Бог-Отец, «небесный владыка». Кроме того, местные ваны-князья получали дополнительную обязанность – поддерживать отношения с духами-богами вверенной  им местности. Они отвечали за благополучие своей территории перед императором, и потому обязаны были «ладить» с местными духами и богами: чтобы не случилось какое-нибудь бедствие. Но люди легко принимают всякое отличие за привилегию: и князья стали понимать свою обязанность как эксклюзивное право, как еще одну «звездочку на погонах». А отсюда уже рукой подать до желания получить больше «звездочек», расширить свои эксклюзивные права. И как только императорская власть династии Чжоу ослабла, они стали заглядываться и на религиозные обряды Сына Неба, на его «контакты» с высшими божествами. 

Все это объясняет ярость Конфуция по поводу узурпированных обрядов (выраженное и в этом, и в следующих текстах из 3-й главы); но не вполне объясняет, почему он называет это «лестью». Возможно, имеется в виду заигрывание князей с богами «высшей категории», попытка лестью захватить их расположение. 

Но, возможно, политическое толкование тут не единственное и не главное, и во фразе «приносить жертвы не своим духам – это лесть» звучит и более широкая этическая мысль. 

*** 

Вообще, если судить по текстам, боги и духи никогда не были предметом разговоров Конфуция. Он подчеркнуто обходил религиозные темы, уклонялся от «духовной болтовни», и тем показывал хорошее чувство интеллектуального такта. Эти темы интересовали его с двух точек зрения: а) политики и государственного устройства; б) личной этики человека. 

Конфуций учит своих учеников уважать людей с разными убеждениями, в том числе религиозными, и в том числе «варваров». Никакого единомыслия, никакого политического и религиозного тоталитаризма он не приемлет, только «гармонию различных мнений». Послушных и молчаливых учеников он тоже не выносит; предпочитает, чтобы ему возражали, с ним спорили. «Гармония различных мнений» олицетворяется его школой, где живут и учатся очень разные люди, и их несходство не ретушируется, а наоборот, всячески подчеркивается в «Лунь Юй». 

С другой стороны, он пытается прочертить границу, за которой уважение к иному превращается в потерю себя, в предательство своей системы ценностей. Есть тексты, в которых он предостерегает от «очарования зла», предлагает не погружаться в его созерцание. В других он советует не увлекаться изучением вздорных и экстравагантных доктрин: и бесполезно, и вредно. 

Здесь – другой поворот темы: уважение к иному не должно превратиться в заискивание и подхалимаж. «Приносить жертву не своим духам» можно понимать буквально, как льстивое участие в чужих поминальных обрядах; а можно широко, метафорически, как льстивая демонстрация приверженности чужим ценностям, как моральная ассимиляция: «с волками жить – по волчьи выть». 

Правила вежливости, которые сам же Конфуций и разрабатывал, говорят о том, что в общении надо быть уступчивым, скромным, не спорить, не скандалить, держать свое эго под жестким контролем. Но уступчивость и неконфликтность не означают, что надо льстиво поддакивать всякой глупости и лжи, присоединяться ко всякой злой и циничной болтовне, солидаризоваться с мировоззрением подлеца, «идти в совет нечестивых». Это уже не вежливость, по Конфуцию, а подхалимаж, уже не мягкость джентльмена (самоназвание конфуцианцев, напомню,  ,  ру – буквально: «мягкие люди», gentle men), а беспринципность низкого человека. 

Примерно таков, мне кажется, полный смысл первой фразы. А вторая кажется на вид банальной  поговоркой: «знать как дóлжно, и не действовать – трусость / безволие». Как это связано с первой фразой? Как это вообще здесь оказалось? 

В парных фразах должен быть элемент общности и элемент противопоставления, иначе они бессмысленны. Что здесь общего? Обе фразы говорят о слабом, трусливом, недостойном поведении. Что здесь противопоставляется чему? Самый очевидный ответ: религиозное – мирскому. Неправильное поведение по отношению к духам (и шире – духовным ценностям) и неправильное поведение по отношению к людям (и шире – мирским этическим ценностям). 

Чжан Цзюйчжэн, главный источник для иезуитов, говорит об этом противопоставлении так: 

Не сбивай себя с толку «познанием тайн духов и богов», а сосредоточься на человеческом пути-дао и связанных с ним обязанностях. 

Иезуиты пересказывают его мысль с широким разворотом: 

[Конфуций] нас учит обращаться с вещами, которые находятся «у наших дверей», в пределах досягаемости человеческих сил. Было бы разумно удержаться от суетного любопытства к постижению «таинственного» и «божественного», вещей, лежащих за пределами нашего понимания. Следовало бы сосредоточиться на понимании того, что хорошо и плохо, что правильно и неправильно, в чем наш долг, здесь и теперь. Не нужно предпринимать чего-либо из страха или эгоизма [это по поводу жертвоприношений чужим духам]; это не признак мужества. Наоборот, подобная низость и непристойность должны быть осуждены всеми. Однако, не следует осуждать и того, кто способен постичь скрытую и возвышенную природу духов, на которую другим не хватает остроты ума. 

Есть человеческий путь-дао и связанный с ним долг / обязанности, включая необходимость осмысливать этот путь и этот долг, жить осознанно: вырабатывать этический кодекс-дэ и гармонично включаться в социальную форму-ли. А религиозно-философские вопросы можно оставить тем немногим, у кого есть к этому способность; остальным достаточно идти своим человеческим дао-путем, выполнять свой долг-йи и следовать социальной форме-ли. 

*** 

Разбор затянулся, надо «подводить итоги». (Занятие, на самом деле, неуместное в работе с философскими текстами; вообще-то эта работа должна быть подобна анфиладе комнат: каждое новое усилие открывает дверь в следующую комнату, размером больше предыдущей, потом в следующую и т.д.) 

Ключом к пониманию текстов можно взять понятие о мере. И тогда видно, что оба текста говорят о нарушении меры. В религиозно-обрядовом (либо мировоззренческом) и в человеческом, этическом. В первом случае мера нарушается в сторону «слишком», во втором – в сторону «недо-». 

В религиозных обрядах важно знать свою меру: какие духи твои и какие не твои. Это можно понимать буквально, как поминальные обряды предкам, и расширенно, как следование определенной системе ценностей и убеждений. Попытка заигрывать с чужими духами или чужими убеждениями – это заискивание, лесть, недостойное поведение. В политическом смысле текст читается так: попытка расширить свой обрядовый протокол, участие в обрядах «не по чину» – это попытка заискивания перед богами и духами ради захвата большей власти. 

В человеческих делах тоже важно знать свою меру: что входит в твои обязанности, а что не входит. И если ты знаешь, что должен делать, но не делаешь, то это безволие, трусость. 

Низость человека в религиозно-обрядовых (либо мировоззренческих) вопросах – это переход границы вовне, «перелет». Низость человека в этических вопросах, в общении с другими людьми – это невыполнение своей меры, «недолет». Так, мне кажется, двойная фраза собирается в единую конструкцию.

Обнаружил, что один текст из второй главы только приготовлен к переводу, но не переведен. Он оказался трудным, переводчики поют «кто в лес, кто по дрова», и особенная трудность – соблазн сползти в какую-нибудь поговорочную банальность. А подходить тут надо с большой осторожностью.

子貢問君子。子曰

先行其言而後從之。

Начну с буквального по-словного перевода [с пояснениями и необходимыми вставками в квадратных скобках]:

Цзы Гун спросил о [том, что такое] цзюнь-цзы [= благородный человек].
Учитель сказал: «Сначала осуществляет свое слово; а потом следует ему». 

Это звучит бессмыслицей; и у переводчиков всегда был соблазн перевести это в духе «сначала действует, потом говорит». Но это неверный перевод. Конфуций всегда краток и точен в выборе слов; и сначала действует, потом говорит у него, думаю, выглядело бы так:

先行後言

И действительно, вбив эту фразу в поиск гугля, я обнаружил в китайских блогах много самодельных толкований текста Конфуция 2-13 в духе «сначала дело, потом слово», выраженных именно этой четверкой иероглифов.

Но и в академических переводах такое встречается сплошь и рядом: «Он прежде осуществляет задуманное, а потом уже говорит об этом», – так сказано в самом известном переводе Ян Хиншуна. Но, повторяю, это сильное упрощение, срезание углов и даже подтасовка: этих слов в оригинале нет. Мысль Конфуция – совершенно о другом.

И тут опять на помощь приходит перевод-толкование иезуитов (1687):

«Цзы Гун спросил Конфуция о совершенном человеке (de viro perfecto). Конфуций ответил: «Он сначала претворяет в дела и поступки те принципы / поучения, которыми он собирается воспитывать других (priùs re ipsa factisque compleat suos sermones quibus instituere desiderat alios). А потом он следует своим деяниям и примерам в обучении других (sua ipsius facta & exempla prosequatur alios instituendo). Короче говоря: сначала действует, потом учит. Философ намеком упрекает ученика, красноречивого по натуре и воспитанию, который часто грешил многословными поучениями.»

Это образцовое решение проблемы текста 2-13. Перевод многословен, но мысль схвачена точно, и самое важное – решение помещено в контекст «персональной педагогики» Конфуция: иезуиты не забыли, кому адресован этот ответ. Цзы Гун, который в моих разборах получил прозвище «Софист», – это самый бойкий на язык ученик, самый рафинированный интеллектуал, которому, однако, сильно недоставало практической мудрости, т.е. умения не только понимать, но и действовать на основе понимания. Он был (согласно переводу слова «софист» Гаспаровым) «специалистом по мудрости». «Экспертом». Поэтому именно ему Конфуций сказал, что цзюнь-цзы – это тот, кто свое учение сначала реализует в своих поступках, а потом, в поучениях, опирается на собственный практический опыт, на авторитет своих поступков. Без этого никакая «теория» не работает.

Это старая философская тема «единства бытия и мышления», всплывающая регулярно в философских текстах всех эпох и традиций: у Парменида, у Конфуция, у Платона, в Упанишадах, у Мэн-цзы. Она имеет не только онтологическое измерение, но и чисто практическое: если не живешь по своему учению, не имеешь права учить других.

Так что перевод «сначала делает, потом говорит» тут не годится; речь идет не об этаком «человеке дела», «немногословном практике», а о философе-учителе, который должен сначала применить свое слово-учение к своей жизни, а потом уже этому опыту следовать в обучении других.

Возвращаясь к переводу:

Цзы Гун спросил о [том, что такое] цзюнь-цзы [= благородный человек].
Учитель сказал: «Сначала осуществляет свое слово; а потом следует ему [в своих поучениях?]».

Тут есть одно «неудобное» для переводчиков слово: следует. И «неудобное отсутствие» другого слова – учит, которое вставляют иезуиты. Но проблема тут только кажущаяся. «Следует» –верный и главный, но не единственный перевод. Иероглиф составлен из знака движения и сдвоенной человеческой фигуры:    +  . Это идея движения плюс идея множества людей, человеческого общества, всех и всякого.

«Движение» + «все люди» может значить и «следовать другим людям», но также «побуждать других следовать себе», «идти в массы», «вести за собой людей»; и такие смысловые оттенки упоминаются в некоторых словарях. Не только следовать за другими, но и распространять на других. Так что смысл «учить других» вполне покрывается смысловым «зонтиком» этого иероглифа, очень естественно выражается его графикой. И тогда перевод без всякой натяжки может звучать так:

Цзы Гун спросил про цзюнь-цзы. Учитель сказал:

«Сначала осуществляет свое учение [сам];
а потом распространяет его [на других]».


Но, может быть, надо все-таки переводить «следует». Только ведь никто не обязывает переводить «он следует»; вполне может быть «следуют ему» (= другие следуют – либо философу, либо его учению). Т.е., получается:

«Сначала [он сам] практикует учение;
а потом [другие] следуют ему».

Этот текст (3-18) уже был у меня разобран, но под другим углом зрения. Взглянул еще раз, освежить понимание.

事君盡禮,人以為諂也。

В служении монарху – исполнение [с предельной отдачей] формы-ли;

Люди принимают это за [льстивое] раболепие.

Надо же, и тогда, в монархическую эпоху, люди плохо понимали освобождающее действие «ритуальной» формы-ли, – как она сохраняет человеку свободу и достоинство даже в статусе «подданного». Сейчас, пожалуй, это непонимание перешло в стадию забвения того, о чем вообще речь.

А ведь в нем есть что-то глубоко рабское, холопское: нет-нет, не в служении, не в «ритуальной» форме, а именно в непонимании. Непонимание смысла и роли формыво всех ее проявлениях, включая социум, политику, искусство, знание, – это и есть самый надежный признак рабского, холопского сознания...

Сильнейшее, радикальное слово отдача, исчерпание, исполнение на пределе своих возможностей – относится тут не к монарху, а к форме; именно ей отдает себя человек в ситуации иерархического служения (военный, полицейский, госслужащий). Если бы такая самоотдача была направлена на личность монарха, это было бы раболепием и унижением. А правильно построенное служение монарху, по мысли Конфуция, – это служение форме, а не личности. В такой конфигурации достоинство человека защищено.

Не будем забывать: это мнение не конформиста и труса, а человека свободолюбивого до строптивости; бесстрашного (особенно с князьями) до грубости и насмешки; с достоинством, обостренным до мнительности.

Внезапно и стремительно заканчивая перевод 2-й главы Лунь Юй, я собираю вместе 4 текста, идущие подряд: все они начинаются с «такой-то спросил о сыновности»; и Конфуций, в своем характерном ключе «персональной педагогики» дает всем разные ответы. Тексты 2-6 и 2-7 были переведены раньше, 2-5 и 2-8 перевожу сейчас.

Первые два текста – № 5 и 6 – разговор с чиновником из царства Лу и его сыном. Сначала – с отцом. Комментаторы пишут, что покойный отец этого отца в предсмертной воле велел ему идти в ученики к Конфуцию, а тот воспротивился, «преступил» волю отца. Правда, дальнейшее объяснение этих слов у Конфуция плохо стыкуется с этим толкованием. Но правда – то, что для понимания тут важны личные обстоятельства; а о них надежных сведений у меня нет. Еще поищу, но вряд ли найду, судя по переводам, которые читаю. А в разговоре с сыном был сделан намек на распутную жизнь юноши, и в долг перед родителями ему было вменена... забота о своем здоровье. (Которая с тех пор вошла в китайский этический кодекс сыновности: дети должны заботиться о своем здоровье.)

Проблема с иероглифом вэй : преступать, противоречить, нарушать, конфликтовать, возражать, идти против – пока остается нерешенной. Возможно, его надо понимать как-то иначе.

2.5 

Мэн И-цзы спросил о сыновности. Учитель сказал: «Не преступай». 

Фан Чи управлял повозкой. Учитель разговаривая с ним, сказал: «Мэнсунь спрашивал у меня, что такое сыновность. Я ему сказал «не преступай». Фан Чи сказал: «Что это значит?» Учитель сказал: 

«Живым – служить согласно форме-ли.
Мертвых – хоронить согласно форме-ли.
Поминать – согласно форме-ли». 

2.6

Мэн У-бо спросил о сыновности. Учитель сказал:
«Отец и мать только и тревожатся о его болезни». 

***
Следующие два разговора – о сущности и явлении, о том, что нельзя сводить сыновность как онтологическую благодарность (об этом я много писал, не буду возвращаться) к бытовым формам заботы – кормить-поить-ухаживать. Я настаиваю на этом понимании, хотя оно – отнюдь не общепринятое. Например, фразу из 2.8 переводят как «Трудность тут – это выражение лица». Мол, трудно сыновьям заботиться о старших, да еще и сохранять приветливое выражение лица. По поводу этой ерунды можно только пожать плечами: даже несерьезно спорить, опровергать. Я перевел как "трудность - это внешнее (проявление)"; в смысле, что трудность понимания категории сыновности - в том, что ее путают с внешними формами заботы. И дальше текст развивает именно эту мысль.

2.8 – это продолжение 2.7 и пояснение к нему; два текста хорошо складываются в единый пассаж о сыновности, о том, что этот этико-онтологический термин нельзя путать с конкретными бытовыми проявлениями.

Интересно, что похожими «Осевыми» разговорами занимался на афинском базаре Сократ. «Что такое благо?» – но только спрашивали не его, а он. Собеседник отвечал какой-нибудь бытовой глупостью («благо – это золото!»), и глумливый Сократ начинал доводить его до нервного срыва, показывая, какой он дурак. Конфуций этим недостойным троллингом не занимается, но тоже пытается отучить собеседников от конкретно-материального мышления, привить им способность оперировать общими понятиями.

2.7

Цзы Ю спросил о сыновности. Конфуций сказал: 

«В наше время обладающим сыновностью
считается тот, кто может прокормить. 

Но если взять собак и лошадей,
то и они могут получать корм. 

Без   уважения –  
как   можно   это   отличить?» 

2.8 

Цзы Ся спросил о сыновности. Учитель сказал: 

Проблема – внешнее [проявление]. 

Вот есть дело, и младший его на себя взваливает.
Вот есть вино и еда, и старшие ими наслаждаются. 

Можно ли считать, что это уже сыновность?

子游問孝。子曰:

今之孝者,是謂能養。

至於犬馬皆能有養

不敬何以別乎 

Цзы   Ю   спросил   о сыновности.   Конфуций   сказал: 

В наше    время    обладающим    сыновностью
считается     тот,     кто может    прокормить...

Но если    взять    собак    и лошадей,
то и они    могут    получать    корм. 

Без   уважения –   
как   можно   это   отличить? 

Снова и снова надо напоминать себе, что речь идет об Осевом времени, когда впервые формулировался словарь общих понятий, где философы изо всех сил оттаскивали свой ум от телевизора созерцания материального мира и перенацеливали на созерцание мира «идеального», понятийного. 

Поэтому не нужно видеть в этой фразе банальное поучение «уважай своих родителей». Подобно тому, как во фразе 1-4 «приятная внешность и умелые речи не означают человечность» речь шла не о том, что «по внешности не судят», а о том, что понятие человечности принадлежит к умопостигаемому миру общих понятий (а не к миру явлений); так и здесь речь идет не о том, что надо «уважать родителей» (кстати, важная деталь! «родители» во фразе не упомянуты, и переходный глагол «прокормить» завис без прямого дополнения – «прокормить... кого?»). Речь о том, что абстрактно-этическая категория сыновность не измеряется «материальными» вещами (задать корма родителям), это понятие этическое, общее, абстрактное; если его можно уточнить и конкретизировть, то тоже общими понятиями, вроде «уважения». 

Конфуций не морализирует, не повторяет банальные «народные мудрости», а учит (и учится) работать с новым, только что открытым словарем общих понятий. Учится мыслить, в полном смысле этого слова.

子曰:

吾與回言終日,不違如愚。

退而省其私,亦足以發。

回也不愚。


Учитель сказал:
 

Я разговаривал с Ян Хуэем целый день;
и он мне не возражал, – будто глупый. 

Я вернулся и обдумал его личность / частную жизнь [и понял:]
этого одного достаточно, чтобы проявлять / раскрывать [учение?].

Нет, Ян Хуэй – не глупый. 

(Это предварительный перевод, требующий большой шлифовки. Вдруг от бессонницы я им занялся в 3 часа утра... Обнаружил, что вторая глава Лунь Юй у меня почти полностью переведена – осталось 3 текста (из 24). Собрать, отшлифовать, снабдить комментариями Чжу Си – и готово...)

Напомню: Ян Хуэй – любимый из учеников Конфуция, самый способный и серьезный, но и самый тихий, закрытый; он был беден и слаб здоровьем, поседел к 30 годам и рано умер; его смерть была сильным ударом для Конфуция.

«И он мне не возражал» - тут использовано очень сильное слово вэй : преступать, противоречить, нарушать, конфликтовать, возражать, идти против и т.д. Например, одному из учеников, спросившему, что такое сыновность, он ответил кратко: «не преступать» (т.е. не идти против формы-ли в отношениях с родителями при жизни и после смерти). Но вот в школе он хотел, чтобы «преступали», противоречили, нарушали единомыслие...

Конфуций не любил два типа учеников: восторженный дурак, радостно внимающий каждому слову учителя, и вялый молчун, ни на что не реагирующий; об этом в Лунь Юй говорится не раз. Ему нужны были живые собеседники, возражающие, спорящие, переспрашивающие. Манера Ян Хуэя его раздражала. Но, обдумывая характер и жизнь ученика вне школы, он приходил к выводу, что это – тоже достаточно хороший способ проявления / раскрытия... В тексте не говорится, проявления / раскрытия чего; возможно, проявления того, дурак он или не дурак; возможно, того, насколько человек хорошо научился, насколько усвоил знания и этический кодекс. Второй вариант более общепринятый, начиная еще с комментариев Чжу Си (пер. Алексеева):

Янь-цзы  был человек глубокий, замкнутый в себе, чистый, исключительный. <...> В нем несомненно жила система мысли — мысли, проникшей в глубины вещей, независимо от того, был ли повод ее проявлять или это была тихая, покойная ее сосредоточенность. Вот почему Учитель, беседуя с ним целыми днями, видел только, что он ничего не говорит <...>, словно он был только простоватый, глуповатый человек. Когда же беседа кончалась и он уходил к себе, то Учитель обнаруживал, что в своей жизни, двигался он или отдыхал, говорил или просто молчал, у него были достаточные данные, чтобы раскрыть во всей ясности учение Кун-цзы о пути истины. Ему он спокойно и следовал, не имея никаких сомнений и колебаний. Видя это, Учитель знал, что он не глуп и не прост, как кажется.

Тряхну-ка я луньюйской стариной: 2-23. 

子張問

十世可知也 

子曰

殷因於夏禮,所損益,可知也;

周因於殷禮,所損益,可知也;

其或繼周者,雖百世,可知也。

Цзы Чжан спросил:

[что будет через] десять поколений – можно знать? 

Учитель сказал:

[Династия] Инь наследовала форму-ли у [династии] Ся;
Что утрачено и что приобретено – можно знать.

[Династия] Чжоу наследовала форму-ли у [династии] Инь;
Что утрачено и что приобретено – можно знать.

Так и то, что может прийти после Чжоу,
хоть [через] сто поколений, – можно знать.
 

Конфуций тут предлагает изучать историю не только по самим эпохам, но и по историческим сдвигам между ними – в социальной форме ли: посмотреть на то, что изменилось, а что сохранилось, вывести «формулу трансформации»; и на ее основе делать прогнозы будущего. Смотреть, разумеется, не на список конкретных новшеств и утрат, сколько на сам характер трансформации – не столько фактически, сколько структурно. 

Выглядит эта мысль пугающе; на такой анализ истории почти никто всерьез не замахивался; ну т.е. я ничего дельного в этом жанре не читал. Это не совсем историософия и не совсем культурология, хотя близко и к тому, и к другому. Проделать подобный структурный анализ нескольких сдвигов подряд, чтобы на его основе делать прогнозы о следующих сдвигах, - это совершенно ошеломляющая, головокружительная задача. Да, каждая эпоха может быть уникальной, и совсем необязательно считать, что «все повторяется»; и отличие всегда важнее и интереснее сходства. Но уникален ли всякий раз механизм исторического сдвига? На этот вопрос даже самого предварительного ответа у меня нет... 

Для справки – чтобы знать, когда были упомянутые в тексте династии – периодизация древней истории Китая: 

3 властителя и 5 императоров: 2852—2070 до н. э.

Династия Ся: 2070—1600 до н. э.

Династия Инь (царство Шан) : 1600—1046 до н. э.

Династия Чжоу: 1046—256 до н. э.

Период «Вёсны и Осени»: 771—476 до н. э.

Период «Сражающиеся царства»: 403—256 до н. э.


Здесь из старых постов собраны 8 подробно комментированных переводов из Гете - стихи, фрагменты.

читать )

Интересно, что именно навык интроспекции Конфуций считает главным для выживания. Выживания, конечно, не физического, а этического. (Но иногда и физического.)

В христианстве есть представление о том, что не грешить невозможно, но и шагать по жизни, накапливая груз грехов, – самоубийственно. Для решения этой проблемы существует таинство исповеди и покаяние: человек исповедуется, кается, ему отпускаются грехи, и он, сбросив с себя их тяжесть, шагает дальше налегке. «На душе легко», рюкзак грехов – пустой, не тянет вниз, не смердит. Жизнь снова прекрасна.

Для безбожного конфуцианства подобный «церковный сервис» непредставим; человек должен сам выкарабкиваться. Конфуцианство тоже считает, что не грешить не ошибаться человек не может; соответственно, он нуждается в важном навыке освобождения от тяжести ошибок, в «отпущении ошибок». Без этого навыка он будет деградировать и опускаться. И этот навык формулируется так: уметь быстро заметить и признать свою ошибку, осудить себя и исправиться (быстро – чтобы ошибка не укоренилась в личности и не начала ее подтачивать).

Отсюда – фразы в Лунь Юй вроде «неисправленная ошибка – это, собственно, и есть ошибка». Глупо ожидать от человека безошибочности; такого не бывает. Ошибки простительны. Но неисправленная ошибка – это уже серьезный просчет. Исправленная ошибка «шлифует» человека, ведет вверх; неисправленная толкает вниз.

Известная латинская фраза (из которой предпочитают помнить только утешительную первую половину) – о том же: errare humanum est, perseverare autem diabolicum; ошибаться – человеческое, а упорствовать (в ошибках) – дьявольское.

Интроспекция и исправление ошибок, согласно Конфуцию, – это навык № 1 по важности; главная техника в «искусстве жить». Правда, дается она мало кому: «Увы! Я так и не встретил человека, который умел бы замечать свои ошибки и осуждать себя». В комментариях к Лунь Юй конфуцианец 12-го века Чжу Си пишет: «Если не найдешь в себе храбрости управлять самим собой, то зло будет с каждым днем все расти и расти. Значит, при ошибке надо быстро исправиться, а не отступать перед трудным делом и кое-как мириться с тем, что есть.»

Все эти рассуждения – не исключительно китайские. Греческая мысль – и этическая, и гносеологическая, – пошла тем же путем, причем у нее была хорошая опора на традицию. Интроспекция культивировалась в религии Аполлона, и над входом в святилище в Дельфах значилось «Познай себя». Гераклит, например, прямо демонстрирует – и свою опору на эту традицию, и свой уход от нее.

Индивидуальная мысль Осевой эпохи, и китайская, и европейская, началась с вопроса: на что опереться? Как придать новым формам объективный характер, как сделать, чтобы они работали «не хуже», чем божественное откровение? Если брать мудрость не от богов, то – откуда? Ответ был неожиданный: из самого себя! Гераклит, например, так показывает переход от традиционной модели познания к индивидуальной:

Владыка, оракул которого в Дельфах (Аполлон), не говорит и не скрывает, а подает знамения... Сивилла (его пророчица), выкрикивающая безумными устами невеселое, неукрашенное, неумащенное, на тысячи лет проникает голосом своим через бога...  лучше Сивиллы я все прояснил... Я исследовал самого себя... Всем людям дано себя познавать и здраво мыслить; мышление обще для всех... Душе присущ логос (разум), растящий сам себя... Пределов души не найдешь, каким бы ни направился путем: так глубок ее логос. (коллаж из нескольких текстов Гераклита)

Храм Аполлона в Дельфах встречал посетителя надписью γνῶθι σεαυτόν, «познай самого себя». Гераклит принимает эту «подсказку» за основу и начинает размышлять интроспективно. Он считает, что опираться на человеческий разум лучше, чем разбираться в темных сивиллиных пророчествах («лучше Сивиллы я все прояснил»). Людям свойственны рефлексия и рациональность («всем людям дано себя познавать и здраво мыслить»).

Но рациональность основана не на информации («многознание уму не научает»), а на интроспекции («я исследовал самого себя»). Человек ткет свою мысль, вытягивая ее из самого себя, как паук паутину. Разум («логос») всеобщ, он способен постигать объективное, а не только субъективное («мышление обще для всех»). Что особенно важно, он способен к росту, развитию («логос, растящий сам себя») – через учебу и размышление. Никаких ограничений на этом пути нет: учись, развивайся, размышляй, исследуй себя («пределов души не найдешь: так глубок ее логос»)... Так родилась европейская рациональность.

Но так же родилась и китайская индивидуальная мысль: гераклитово «я исследовал самого себя», ἐδιζησάμην ἐμεωυτόν, буквально совпадает с фразой из первой, «парадной» главы Лунь Юй:

Цзэн-цзы сказал: я каждый день испытываю самого себя в трех вещах...

Ну вот, теперь и мой перевод куска о «пути большого беспорядка» или «дао великого хаоса» готов. 

Человеческая натура от рождения «небесна»: чиста и спокойна. Столкновение с миром пробуждает в ней страсти, а эти страсти легко получают контроль над человеком; и, подобно тому как болезнь уничтожает здоровое тело, так и страсти унижтожают небесную природу, т.е., говоря по-нашему, «душу» человека: разрушают, портят, грязнят ее. 

Отсюда делается вывод о том, что нужны защитные средства, чтобы удержаться от «войны всех против всех»: внутреннее лекарство – музыка, внешнее – ли (форма-этикет-правила-ритуал). Оба они помогают вспомнить об эмпатии, о чувстве общности с другими. Это происходит и при совместном исполнении, и при совместном слушании музыки (напомню, речь идет, скорее всего, об обрядовой музыке, от деревенской свадьбы до императорского ритуала). А этикет-ли помогает рационализировать отношения, иметь договорные правила, сдерживающие механизмы от наступления «закона джунглей», социального хаоса. 

И то, и другое «лекарство» основано на конфуцианской мысли о том, что человеческое существование взаимно, и человечность – это эмпатия, взаимность. Музыка помогает поддерживать и культивировать эту взаимность эмоционально; ли – рационально. 

А даосско-руссоисткий «непосредственный» человек, предоставленный самому себе (именно его описывает текст!) – это святой младенец, неизбежно превращающийся в исчадие ада, в монстра. Поэтому, хотя первые строки звучат почти как Дао дэ цзин или Руссо, текст вовсе не призывает «оставаться младенцем» или, хуже того, «вновь стать как младенец». Результат «естественности» ужасен. И рецепт ее – глуп, неосуществим, пахнет тоталитаризмом (СССР и Третий рейх - побочные дети руссоизма). Пасту в тюбик обратно не затолкаешь, сложность в простоту не превратишь, надо находить правильный путь в условиях сложности, а не придумывать лукавые рецепты «простоты». 

Что это основано на лжи – понять очень легко. Сами понятия о иррациональной простоте, непосредственности и естественности – это продукт высокой рациональной сложности и искусственности. Простота не знает понятия простоты; она вообще не знает и не говорит. О простоте рассуждает только сложность, причем изощренная сложность. Как идиллическая пасторальная поэзия была порождением поздней городской культуры чиновников, уставшей от самой себя; так и простота – порождение высокой, уставшей от себя сложной рациональной культуры. Поэтому все ученые разговоры рафинированных интеллектуалов вроде Лао Цзы о простоте и непосредственности – это лукавое фэнтези. Сама рациональная, в высшей степени сложная и изощренная манера говорить на эти темы – это голосование за сложность, это выбор рационального пути, предпочтение искусственности. 

И потом, кто сказал, что рациональность и искусственность – противоестественны? Откуда взялась эта дурацкая догма, что они противоречат человеческой природе? Откуда идея, что человеку естественнее без цивилизации, науки, социальности, искусства? Может быть, наоборот? Даже животные, живущие в стаях, строят сложнейшую рациональную систему ритуала, создают языки знаков и символов; почему это должно быть неестественно для человека? 

Вот и автор «Записок о музыке» начинает с того, что «естественный человек», предоставленный самому себе и отказавшийся от принципа взаимности, – это стихийное бедствие. Что его изначальная природа («небесная») утрачивается на этом пути: страсти и желания сожрут ее без остатка. Этот путь назван «дао великого хаоса». Именно для того, чтобы сохранить естественность человека, его истинную природу, и нужны все эти «искусственные» пристройки, контрфорсы и аркбутаны: музыка поддерживает человека с эмоциональной, стихийной стороны, а ли – с рациональной, формальной. 

Ну а теперь мой перевод куска про дао хаоса: 

Человек от рождения спокоен:
таково его небесное естество.
Соприкоснувшись с вещами мира, он приходит в волнение:
таковы его естественные страсти.
Вещи мира проникают в его сознание, осознаются,
И тогда появляются любовь и ненависть. 

Если любовь и ненависть не удерживаются внутри,
если сознание побуждает их проявиться снаружи,
то он не сможет вернуться к себе:
его небесная натура утрачена. 

Ведь волнующее действие вещей мира – бесконечно.
А любовь и ненависть человека – безудержны.
И тогда вещи мира приходят / обступают его,
и человек сам превращается в одну из «вещей мира». 

А если человек превращается в «вещь»,
и утрачивается его небесная натура,
и растрачивает он себя в страстях,
то тогда: 

сильные обижают слабых,
многие подчиняют немногих,
умные обманывают глупых,
храбрые запугивают робких,
больные и хилые не получают заботы,
старые и малые не находят пристанища. 

Это – дао великого хаоса.

Это фрагмент, который я сейчас перевожу (из "Записок о музыке"), только в переводе Рудольфа Вяткина. Того самого, что впервые в истории перевел полный текст "Исторических записок" Сыма Цяня. Перевод - просто высший класс. По деталям у меня есть сомнения и несогласия, но общее качество превосходное. Стиль оригинала (убаюкивающая мелодия) воспроизведен хорошо.

***

Человек рождается чистым, в этом дарованная ему небом натура. Сталкиваясь с окружающим миром, его натура приходит в движение, и в ней рождаются желания. Когда предметы и явления познаются, формируются чувства любви и ненависти к ним. Если любовь и ненависть не умеряются изнутри, а познания окружающего завлекают его в мир вещей и он не в состоянии справиться с собой, тогда дарованные ему небом качества гибнут. Ведь окружающий мир воздействует на человека бесконечно, а любовь и ненависть человека не имеют предела, и в таком случае окружающий мир подступает к человеку, и он изменяется под его влиянием. Когда же человек изменяется под воздействием окружающего мира, в нем погибают дарованные ему небом качества, и он истощает себя в желаниях. Вот тогда-то рождаются чувства непокорности и бунта, притворства и обмана, творятся всякие непристойные дела и устраиваются беспорядки. Тогда сильные начинают угрожать слабым, многонаселенные царства начинают насильничать над малонаселенными, знающие начинают обманывать неразумных, дерзкие причинять страдания робким, страдающие от эпидемий и болезней не получают ухода, старые и малые, сироты и вдовы не имеют пристанища — все это и есть путь большого беспорядка.

***

Смысл текста в том, что человеческая натура, изначально чистая (спокойная, тихая), сталкиваясь с миром, приходит в возбуждение и, не в силах контролировать свои пристрастия и желания, попадает под их власть, утрачивает свою "небесную природу" и приводит в состояние хаоса и себя, и мир вокруг себя. Соответственно, нужны средства защиты от хаоса и сохранения первоначальной чистоты и уравновешенности. В качестве лекарства внутреннего употребления предлагается музыка (конфуцианская музыка коллективных обрядов и совместного пения-игры), в качестве внешнего лекарства - социальная форма, этикет-ритуал-правила ли.

Человек от рождения спокоен:
таково его небесное естество.
Соприкоснувшись с вещами мира, он приходит в волнение:
таковы его естественные страсти.
Вещи мира проникают в его сознание, осознаются,
И тогда появляются любовь и ненависть.
Если любовь и ненависть не удержатся внутри,
если сознание побудит их проявиться снаружи,
то он уже не сможет вернуться к себе:
[его] небесные качества погибнут.
(вариант: небесный порядок нарушен.)
Ведь волнующее действие вещей мира – бесконечно.
А любовь и ненависть человека – безудержны...
и т.д. 

Удивительное ощущение от текста. Читаешь – и будто по широкой реке плывешь на плоту. Или будто густое, терпкое красное вино прихлебываешь, и разливается по телу тепло и покой. 

(Это все из тех же «Записок о музыке», что и прошлые посты.)

(Ли-цзи, текст № 5) 

Всякий [музыкальный] тон рождается из человеческого сердца.
Музыка же возникает из упорядоченных соотношений [тонов].
(вариант: Музыка связана с принципами человеческих отношений...)


Соответственно:

знать звуки и не знать [музыкальных] тонов – значит, быть животным;
знать [муз.] тонá и не знать музыки – значит, быть простолюдином.
Только благородный человек способен по-настоящему знать музыку. 

Соответственно:
тщательно изучая звуки, можно познать [муз.] тонá;
тщательно изучая [муз.] тонá, можно познать музыку;
тщательно изучая музыку, можно познать искусство управления;
И тогда – дао политики обретено/готово. 

Соответственно:
С тем, кто не знает звуков, невозможно обсуждать [муз.] тонá;
С тем, кто не знает [муз.] тонов, невозможно обсуждать музыку. 

Познав музыку, можно добраться и до знания ли (этикета, формы). 

Ли и музыка: их полное и совершенное обретение-дэ
Означает: иметь совершенный этос-дэ.
Этос-дэ – это и есть обретение-дэ. 

*** 

Тут интересно несколько моментов. 

Последняя фраза встречалась в комментариях Чжу Си: видимо, он, возможно, взял ее отсюда (либо она часто повторяется в конфуцианской литературе). 

Потом, эта иерархия: цзюнь-цзы – простолюдины – звери и птицы. (Термин сяо жэнь, низкий человек тут не употребляется.) Звери и птицы знают только «природные» звуки, голоса. Простолюдины уже знают музыкальные звуки, поют простые мелодии, попсу. Настоящее знание музыки доступно только благородному человеку, цзюнь цзы. И, как сказано дальше, только ему (постигшему музыку) будет доступно понимание политики и гос. устройства.  

Еще интересен переход от музыки к политике. Он кажется странным; но надо помнить, что философия в свой ранний период была очень политизированной, и в Греции, и в Китае. И Конфуций, и Лао-цзы движутся от универсальных онтологических конструкций к политическим рекомендациям. «Философ» как человек, отрешенный от мира, – это нонсенс для Осевой эпохи. Философ тех лет – это не отрешенный восточный мудрец, а эксперт-политтехнолог, воспитатель правителей, создатель политических доктрин. (Чего никак не хотят понять мутноглазые почитатели Лао Цзы.) 

Поэтому, обретя понимание музыки, или как ее определяет автор, упорядоченных соотношений музыкальных тонов, научившись идее чистой формы, обретя системное мышление, можно переходить к практическому управлению. Интересно, что совершенно тех же представлений держался Пифагор: его школа-секта была крайне политизированной (антидемократической, аристократической): он учил греческих цзюнь цзы системному мышлению на математике и на музыке, а от них уже переходил к этике и политике. 

Тут есть еще и другой момент. Музыка служит моделью того, как работает человеческое общество. Оно основано на человечности-жэнь, эмпатии, чуткости, которая развивается в принцип взаимности, а оттуда, опираясь на образец сыновности, – к «добродетелям» (искренность, верность и т.д.), а оттуда уже – к «внешней» социальной форме-ли. 

В музыке происходит нечто подобное. Рождение звуков в сердце (уме, душе) подобно принципу эмпатии: это чувство звука, чуткость к звукам. Различение звуков и превращение их в музыкальные тона подобно превращению эмпатии в конкретные этические формулы (искренность, верность и т.д.). Организация и упорядочение звуков в музыку – это уже подобно социальной форме-ли. 

Что особенно важно: музыкальные тона, как и люди, живут взаимным существованием. Музыкальный тон никогда не один в вакууме: он всегда познается через соотношение с другими тонами (через интервалы). Чтобы появился музыкальный тон как таковой (а не просто шум), нужно иметь хотя бы два тона (т.е. осознанный интервал между ними). 

Взаимная соотнесенность тонов рождает саму идею музыкального тона. Взаимная соотнесенность людей рождает саму идею человека, человечности. 

Ну и плюс – нельзя забывать, что, при всем сходстве, музыка и ли различаются по линии синтез / анализ. Музыка, будучи эмоциональной, соединяет. Ли, будучи рациональным, различает. Именно через достижение этой двусторонней полноты – и объединяющее действие музыки, и различающее действие ли-ритуала-этикета, – человек обретает этос, личность, личный неповторимый путь. Т.е., дэ.

У меня долго лежал отложенным вопрос: «Как у Конфуция сложилась пара: этикет и музыка?» При чем тут музыка? Почему ее нельзя включить в этикет-ритуал, раз уж Конфуций так интересовался именно обрядовой, церемониальной музыкой? Почему не включить в этот блок что-нибудь еще? Почему именно пара, и именно эта пара? Когда формируется устойчивая пара понятий, это всегда бинарная оппозиция, всегда верх-низ, свет-темнота, Аполлон-Дионис. Как оказалось, что музыка и этикет составили пару?

И вот, я нашел текст, который дает превосходный ответ на этот вопрос. Это в Ли-цзи, трактате о ли (о форме-этикете-ритуале-правилах). Это большая и пестрая книга, у нее явно много авторов. Некоторые главы похожи на Лунь Юй, там зачины «учитель сказал» и разговоры Конфуция с учениками. Другие части написаны монологично, как трактат. Есть и философски сильные тексты, и уныло-педантичные перечни обрядовых тонкостей.

Во время поиска одного словоупотребления я наткнулся на вот такую прекрасную фразу (даю перевод несколько сглаженный):

Музыка – это неизменность чувства.
Ли – это неизменность приниципа.
Музыка соединяет схожее. Ли разделяет различное.
Смысл ли + музыки – в том, чтобы охватить
все человеческие чувства (проявления). 

Интересно, что вторая фраза объясняет ли-этикет-ритуал через более общее понятие ли . Я о нем писал как о паре к понятию ци (энергия, жизненная сила, дух); это ли охватывает такой круг понятий: принцип, структура, форма, смысл, логика, закон, рациональность. Диалектика стихийного и структурного – таков смысл пары ци и ли.

И вот, нечто похожее переносится на более «низкий» конкретный уровень социальности: музыка вызывает стихийные чувства близости, единства, общности. Социальная форма ли служит противоположной цели – подмечать и подчеркивать различия, детализировать их. Т.е., опять же, стихийное и структурное, эмоциональное и разумное. Таков смысл пары юэ и ли, музыка и этикет. И назначение этой пары – охватить человеческую натуру в полноте ее проявлений. Т.е., с двух сторон – с «внешней», рационально-формальной (ли) и «внутренней», эмоционально-стихийной (музыка). Как говорится в другом тексте из этой книги, 樂由中出禮自外作: музыка выходит изнутри, ли действует снаружи.

«Внешней» и «внутренней», конечно, в кавычках, потому что и тот, и другой элемент имеет и внутреннюю, и внешнюю сторону: ли-этикет растет из эмпатии, глубочайшего экзистенциального чувства; а музыка из эмоциональной стихии развиваются в сложнейшую рациональную культуру форм и стилей, исполнительской техники и т.д.

(Пока бессонница, пролистывал Дао дэ цзин, наткнулся на относительно простой текст. Пусть уж будет.)

不出知天下;

不闚牖見天道。

其出彌遠其知彌少。

是以聖人不行而知, 

不見而名,不為而成。

Не выходя за ворота, знать Поднебесную (= мир);
Не выглядывая в окно, видеть дао неба (= миропорядок). 

Чем дальше выходишь, тем меньше знаешь. 

Поэтому мудрый человек –
не идет, но знает;
не видит, но именует;
не действует, но совершает. 

Этот текст отчасти совпадает с Гераклитовой мыслью «многознание уму не научает». Но еще важнее в нем осознание того, что житейские представления о знании, – мол, оно выводится из опыта и проверяется практикой, – неверны. Этот текст – прекрасный портрет того, что такое мысль (и с чем ее не надо путать). Осевая эпоха открыла этот феномен чистой мысли, и Лао Цзы не может скрыть восторга. Оказывается, мысль – не опыт, не практика, не информация, а ... просто мысль. Она существует в своей реальности, по своим законам. И это фантастически красиво!

Упавшее на голову яблоко может навести на мысль, а может и не навести; никакой прямой связи там нет. Дураку, сколько яблок на голову не роняй, ничего в нее не придет; а умный может и без яблок обойтись.  Знание не выводится из опыта и не проверяется на практике. Достоверность мысли доказывается только мыслительными процедурами. (Математика тут служит хорошей моделью: ее можно создать, не выходя из дому.) Реальность мысли с реальностью опыта не пересекается. Между ними – пропасть.

То же касается совсем уже скудоумных представлений о знании как «информации» или как «обработке информации». Спорить с таким кретинизмом у меня нет ни сил, ни времени. А для Лао Цзы и для Осевой эпохи подобные открытия были важны. Что, например, не надо быть ходячей флэшкой, «накопителем данных», что не надо быть «человеком-эксплорером», путешественником и исследователем, что это все занятия, может, и занимательные, но уму они не научают, а только его рассеивают и глупят.

Подобный конфликт был и в ранне-греческой философии, которая началась с текстов в жанре «истории», но не как у Геродота, а в широком смысле «прозы». Пестрая мешанина «туристической информации» о природе, о животных, о людях, о нравах, о мифах, обо всем понемногу. Но вскоре пришли первые философы, искавшие архэ, и сразу потеснили этот сплетнический жанр; они стали подчеркивать:  так знание получить нельзя. Пестрое «покрывало Майи» – это как постоянно работающий телевизор: только отвлекает, отупляет и мешает думать.

Подобный сюжет, возможно, был и в китайской мысли. С появлением индивидуальной и секулярной мысли один из первых соблазнов – начать сочинять светскую «прозу», т.е. «туристические» тексты обо всем на свете. Но очень быстро поколение Конфуция и Лао Цзы потребовало выключить телевизор и начать по-настоящему думать. Строить онтологию.

Разница лишь в том, что Лао Цзы более радикален: он отвергает не только «умственный туризм» (что разумно), но и учебу (что глупо и нечестно, ибо сам он – высоко образованный человек, и мысль его – продукт превосходной книжной вышколенности). Мудрость он то осуждает, то хвалит, тут у него неразбериха.

Конфуций тоже считает, что лучшая мудрость – врожденная, не рефлексирующая; только она очень редка, и полагаться на ее наличие – самонадеянно. А если ее нет, то надо учиться, развивать ум, и прежде всего чувство формы – на поэзии, на этикете, на музыке. Потому что понимать – это видеть форму.

И с этим последним Лао-цзы, наверное,  согласился бы, несмотря на свой отвратительный характер. Потому что его собственная рациональная мысль развита превосходно, его способность выявлять смысловые структуры уникальна, и он, вопреки ээзотерической картинке, вовсе не воет на дао, как волк на луну, а мыслит яснейшими формальными построениями, которые не из какого опыта и практики не выводятся. Это чистая мысль, высочайшей пробы.

Итак, понимать – это видеть форму. А правильное имя – символ этой формы. Поэтому Лао Цзы в предпоследней фразе («не видит, но именует») говорит «именует», а не «понимает»; и этим очень раздражает своих комментаторов, которым хочется, чтобы стояло «понимает». К их вящему огорчению, недавно раскопанные рукописи подтвердили: сказано «именует».)

В конце прибавлена фраза-рефрен, которая появляется множество раз: «не действует, но совершает». В данном случае, конечно, то, что совершает мудрец, – это акт познания. Не суетливой беготней по «покрывалу Майи», не фотографированием видов или селфи, не собиранием сплетен, не накоплением терабайтов информации, а – размышлением.

Античная триада отношения к мудрости в элегантном переводе Гаспарова звучит так: мудрец, любитель мудрости (философ), специалист по мудрости (софист).

Первый тип – не рефлексирующий: это естественная, не рассуждающая мудрость. Главное, что мысль добыта, а путь к ней неважен. Это здравый смысл, «народная мудрость» либо просто редкий личный опыт.

Второй тип – полон любви и восторга. Ему нравится учиться, и путь к мысли ему не менее интересен, чем сама мысль. Путь – это тоже мысль, иногда даже более ценная. Как становится не менее важно чем что, а иногда и отождествляется с что. (Возможно, поэтому слово дао стало главным термином в ранне-китайской философии.) Это бескорыстный, любящий и ответственный тип мышления.

Третий тип – чисто манипулятивный. Говорят, что он родился из греческих судебных прений и из сложившейся вокруг него практики писать речи – обвинительные и защитные. Цель была – не выяснить истину, а убедить суд. Или народное собрание перед голосованием.

Но я думаю, что дело не только в этом. Софистика была неизбежным злом. Какой-то процент циников и «порученцев дьявола» в человеческом обществе всегда есть: увидев новые технологии, они их тут же осваивают на пользу злу. Так, например, совсем недавно, прямо на наших глазах (простодушно моргающих) «департамент сатаны» оседлал новые технологии и превратил их в инструмент тотальной слежки и контроля.

Софисты сделали нечто подобное. Как только появилась доказательность, ну или хотя бы убедительность в рассуждениях, тут же появились люди, которым захотелось это использовать «в своих целях». И софистика накрыла ландшафты цивилизации своим токсичным смогом.

Для восторженных философов (которые любят мудрость) культура рациональной мысли была Парменидовой колесницей, возносящей их в чертоги богини Дике. Они могли бы повторить за Ромео: With love's light wings did I o'er-perch these walls.

Для циничных софистов рациональность стала не более чем
date rape drugs, чтобы подавить сопротивление собеседника и потом попользоваться им в полное свое удовольствие.

Ум софиста легко отличить. Ему важно не столько понять «что и как на самом деле», сколько извернуться и изолгаться, передернуть и подогнать, но все-таки «доказать» желаемое. Этот изворотливый, лживый, блядский заменитель мышления и называется софистикой: притвориться разумным и честным собеседником, разбомбить собеседника «аргументами и фактами» и «одержать победу». Вряд ли я преувеличу, если я скажу, что так мыслит бóльшая часть населения планеты (откройте любое СМИ или любой политический блог).

Единственное чего я не понимаю – какую победу? Про себя софист и так знает, что он лжец, что сказать ему нечего, ибо мысль в таких головах вообще не живет: слишком токсичная среда. Собеседником софист не очень интересуется, ибо он циник без эмпатии: ну в самом деле, какое ему дело, если тот вдруг согласится с его враньем? Что он выигрывает? Софисты-юристы выигрывают суды и получают большие гонорары, тут интерес понятен. А какой интерес у бескорыстно спорящего софиста?

Зло из корысти не пугает: это чисто человеческое проявление. Но зло бескорыстное – пугает: значит, перед нами не «ворюги», а «кровопийцы».

Когда я читал этот текст в самом начале своей «конфуцианы», я перебрал несколько вариантов понимания и закончил словом standby: отложил до лучших времен. И вот, лучшие времена настали!

Теперь я лучше понимаю одну вещь. Конфуций не всегда высказывает свое учение в «универсальной» форме. В соответствии с идеей взаимности существования, с понятием жэнь как эмпатии, у него даже и выражение мыслей принимает форму личного общения. И тут особенно важно понимать, с кем разговаривает Конфуций. Ключ – в личности собеседника.

И вот, новая встреча с Цзы Лу, храбрым и верным рыцарем, но человеком грубым и мало способным к учению. Он был одним из самых любимых учеников Конфуция и одним из самых непопулярных среди соучеников. Он был по-кавказски горд, заносчив, хвастлив; в том числе любил хвастаться знаниями, которых у него не было. И ни с кем из других учеников Конфуций не позволяет себе такого обидного сарказма, таких жестких и унизительных методов педагогики.

Для понимания 2-17 критически важно, что собеседник в нем (впрочем, молчащий) – Цзы Лу. Конфуций обращается к нему по-семейному: «Ю». Вот перевод Алексеева: он хорошо уловил раздражение и сарказм в словах Конфуция. Это – именно очередная «взбучка»: за дурацкое хвастовство своим полузнанием, недознанием или липовым знанием.

Он сказал: «Слушай, Ю, — научить тебя, что ли, как надо знать?
Знаешь — так считай, что знаешь; не знаешь — считай, что не знаешь.
Это вот и есть знание!» 

Надо отдать должное Цзы Лу: с ним разговоривали как с идиотом, но его преданность оставалась непоколебимой. Сильный характер, стальные нервы, безупречная порядочность. Что Конфуций и признавал: это единственный человек, в верности и надежности которого у него не было даже тени сомнения.

Но, несмотря на «взбучку», фраза имеет и некоторую долю универсального смысла. И в его понимании переводчики не сходятся:

The Master said, Yu, shall I tell you what it is to know? To say you know when you know, and to say you do not when you do not, that is knowledge. (Lau)

The Master said, Yu, shall I teach thee what is wisdom? To know what we know, and to know what we do not know, is wisdom. (Lyall)

Речь идет либо о том, чтобы не блефовать, а честно признавать перед собой и перед другими свое знание и свое незнание; либо о том, чтобы знать «карту знания»: что в ней уже освоено, а что еще предстоит освоить. Разница кажется несущественной, но она есть.

И еще. Выше я сказал, что важно помнить, с кем разговаривает Конфуций. И вот, может оказаться, что Цзы Лу – не единственный собеседник, а есть еще один, заочный: Лао-цзы.

В Дао дэ цзин много текстов о знании и незнании. Слово жи, знание, знать там встречается 60 раз! Это одно из самых повторяемых в книге понятий (дао встречается чуть больше – 76 раз, а дэ – меньше, 44). Мудрость и знание – излюбленнейшая тема Лао-цзы (что несколько непоследовательно для человека, призывавшего уничтожить мудрость и знание). Вот начало 71-го текста: – 4 раза на 8 иероглифов.

  知知

Буквально: Знать не знать высшее; не знать знать больной/ошибка.

С возможной конъектурой:

[Тот, кто] знает и [думает, что он] не знает, – наивысший.
[Тот, кто] не знает и  [думает, что он] знает, – ошибается (больной). 

Другой вариант:

Знать незнание – это наивысшее;
Не знать знание – это болезнь/ошибка. 

Полемика Конфуция и Лао-цзы – это улица с двусторонним движением. Оба философа явно знают об учениях друг друга, в обеих книгах сохранились выпады по адресу оппонента. В этом случае трудно решить, кто отвечает кому – Лао-цзы Конфуцию или наоборот.

Я бы предположил, что Конфуций отвечает Лао-цзы; устраивает взбучку скорее ему, чем своему ученику. Бьет одним выстрелом в две мишени. Но уверенности у меня нет.

В Лунь Юй есть и другие тексты, где Конфуций берет какой-нибудь вычурный парадокс Лао-цзы и успокаивает его простым здравым смыслом: «Как это – “отвечать на зло добром“?! На добро надо отвечать добром, а на зло – по справедливости.»

Примерно как в «Ромео и Джульетте» Ромео останавливает своего экзальтированного друга, чей монолог о королеве Маб зашел далеко за границы здравого смысла и начал принимать нездоровые формы: «Peace, peace, Mercucio...».

Так и Конфуций успокаивает мечущегося в диалектическом бреду Лао Цзы: Peace, peace, Lao, take it easy. Не надо все переворачивать с головы на ноги. Знание – это знание; незнание – это незнание. Надо называть вещи своими именами. Иначе – совсем беда. Иначе – самоубийство цивилизации.

Это написано не специально об эзотерике, но, учитывая ее безумную популярность в начале ХХ века и то, что она точнее всего описывается именно в этих терминах, можно сказать, что Флоренский имел в виду прежде вcего ее. Это не мой язык (церковный) и не моя система ценностей (христианская); но мысль очень хороша, очень точна. Это взгляд под очень чуждым мне углом зрения; но в результате – та же картина, что получается у меня, при взгляде с моей колокольни. Это цитата из «Иконостаса», запавшая мне в память с тех юных лет, когда я читал нелегальные самиздатские ксерокопии. Я проредил цитату купюрами, потому что Флоренский очень многословен и, кажется, никогда не редактировал свои тексты...

***

… Есть соблазн принять за духовное, за духовные образы, вместо идей — те мечтания, которые окружают, смущают и прельщают душу, когда пред нею открывается путь в мир иной… Пограничные с миром потусторонним, они, хотя и здешней природы, уподобляются существам и реальностям мира духовного… И в этом — величайшая духовная опасность подхождения к пределу мира...

Опасность — в обманах и самообманах, на грани мира обступающих путника. Мир цепляется за своего раба, липнет, расставляет сети и прельщает якобы достигнутым выходом в область духовную, и стерегущие эти выходы духи и силы отнюдь не “стражи порогов”, т. е. не благие защитники заповедных областей, не существа мира духовного, а приспешники “князя власти воздушной”, прельстители и обольстители, задерживающие душу у грани миров.

Трезвый день, когда он держит в своей власти нашу душу, слишком явно отличен от области духовной, т. е. потусторонней, чтобы притязать на обольщение, и его вещественность сознается как тяжкое, но полезное нам иго, как благая тяга земли, стесняющая наше движение и вместе — дающая точку опоры… Не обольщает и духовность, ангельский мир, когда душа стала к нему лицом к лицу.

Но между ними, у предела здешнего, сосредоточены соблазны и обольщения: это — те призраки, которые изображены в описании заколдованного леса Тассо. Если кто обладает духовною стойкостью и будет идти сквозь них, не устрашаясь и не склоняясь на их соблазны, они окажутся бессильными над душою, тенями чувственного мира, сонными его вожделениями, по реальности своей ничтожными.

Но стóит только… оглянуться на эти призраки, как они, от души оглянувшегося получив себе приток реальности, делаются сильны и, присосавшись к душе, тем более воплощаются, чем более слабнет притянувшая их к себе душа; и тогда трудно, очень трудно, почти невозможно … вырваться из этих стигийских болот и топей, простирающихся у выходов из мира.

Эта ловушка на языке аскетов носит название духовной прелести и всегда признавалась самым тяжким из состояний, в которое может попасть человек. ...Обыкновенный грешник имеет опорные точки одуматься и принести покаяние и значит — изменить образ мыслей... Совсем иначе — при впадении в прелесть: тут самообольщение, питающееся той или другой страстью, более же всего и опаснее всего — гордостью, не ищет себе внешнего удовлетворения, но направляется или, лучше сказать, мнит себя направленным по перпендикуляру к чувственному миру... Когда грешит обыкновенный грешник, он знает, что отдаляется от Бога и прогневляет Его; прéлестная же душа уходит от Бога с мнением, что она приходит к Нему...

Происходит же все это от смешения образов восхождения с образами нисхождения.  

Это из книги о Ли, 12-й текст из главы «Ай-гун спросил» (гун = князь). Вся глава – это подробная запись консультации Ай-гуна у Конфуция. Этот Ай-гун простоват, в чем отдает себе отчет («Я неотесан и неумен», говорит он смиренно), но очень благонамерен и задает вопросы очень заинтересованно. Интересный персонаж, судя по диалогу, но про него мало что известно.

Ай гун сказал: "Я позволю спросить, что цзюнь цзы так ценит в небесном дао?"  
(= путь неба, закон природы, естественный ход вещей) 

Конфуций в ответ сказал:
"Ценит его непрестанность (неостановимость, бесконечность).

Как солнце и луна восходят и заходят,
как они друг друга сменяют и не останавливаются – это и есть небесное дао;
как не прекращается его дление [во времени] – это и есть небесное дао;
как оно не действует, но все свершается [само] – это и есть небесное дао;
Как оно окончит свершение и ярко сияет – это и есть небесное дао."

Эта подчеркнутая фраза – почти цитата из Дао дэ цзин: та же мысль и те же иероглифы. И тот же приподнятый, торжественный стиль. Не надо этому удивляться: онтологическая часть философии Конфуция мало чем отличается от Лао Цзы (отличия начинаются в этике и политике). Дао они оба понимают одинаково (что бы ни говорило попсовое лао-ведение), это не что, а как – в масштабе мира. А дэ – это как в масштабе человека.

Слово дао чаще связывают с Лао Цзы. О различии в «трактовке» понятия дао у Конфуция и Лао-цзы написано много; причем, авторы соревнуются в доказательстве «дистанции огромного размера» между их словоупотреблением. Я выскажусь в противоположном ключе. Нет нужды преувеличивать разницу между «рациональным» использованием этого слова у Конфуция и «мистическим» у Лао Цзы. Дао как термин – по природе своей – онтологический; именно так его оба мыслителя и используют. Он может казаться то слишком приземленным в одном контексте, то слишком возвышенным в другом. Но это – разница контекста. Было бы гораздо продуктивнее исходить из мысли, что дао имеет один и тот же смысл у обоих авторов.

Нечто похожее происходит с европейскими философскими терминами: для кого-то «бытие» прозвучит житейски-меланхолически: «эх, житие-бытие мое»; для кого-то – религиозно- мистически, и непременно все слова с заглавной буквы: «Постигать Своим Духом Высшее Бытие». На самом деле бытие – это только субстантивация глагола «быть/быти»: the to be, das Sein. Я нарочно привел крайние, комично-уродливые случаи употребления «бытия»; они дурновкусны, но они оба – правильны. Что было бы неправильным – это однозначно приравнивать бытие – к «житью-бытью» или к Заглавным Мистическим Буквам; и на этом основании говорить о «двух разных бытиях». Но никаких разных «бытий» нет. Оба случая, при всей стилистической разнице, пользуются одним и тем же онтологическим термином.

Ровно такая же история с дао: это и не приземленно-обыденное понятие, и не мистически-религиозное. А онтологическое. Контексты его употребления у Лао-цзы и Конфуция – разные; а работает это понятие одинаковым образом.

Если складывать 2+2 и 3+3, то результат будет разным; но смысл процедуры сложения останется неизменным. Так же работают и понятия бытия или дао. Изменение контекста не меняет их смысла.

***

Дао отвечает не на вопрос "что?", а на вопрос "как?". И дэ - это тоже не что, а как, только в применении к человеку. Да и человек - это тоже не что, а как. Об эту разницу всегда спотыкаются материалисты и предметно-мыслящие.

(из заметок по ходу работы над 1-й главой Лунь Юй)
...

Религиозное чувство я тут определил как онтологическую благодарность: в теистическом случае – к богу, в атеистически-традиционном случае к родителям и предкам (сыновность и традиция), а в аморалистическом случае ни к кому. Конфуций выбирает второе.

Но он не останавливается на родителях. И поэтому неправильно понимать его рассуждения о сыновности как подобие шариата: мол, сын должен только низко кланяться и раболепствовать перед родителями, а не вести себя «гордо и независимо», как принято у нас, прогрессивных. (Если бы это было такой «диктатурой отцов», то при чем тут далекие мертвые предки? Зачем раболепствовать перед ними?)

Речь не об этом. Конфуций распространяет эту модель отношений (сыновнее отношение плюс «младо-братское», т.е. как младший брат к старшему) на государственную иерархию, а потом и просто на все общество, на любые отношения. Даже своих учеников он называет собирательным иероглифом «сын-брат» (сыновья-братья).

Надо еще помнить, что человечность, по Конфуцию – это чувство взаимности в существовании: существуешь ты – следовательно, существую я: es ergo sum.

Поэтому, когда Конфуций говорит, что сыновность – это модель отношения с родителями и предками, переносимая сначала на монарха, потом на высших по положению и по возрасту, а потом и на всех людей вообще, он смыкает идею взаимного существования с религиозной идеей онтологической благодарности.

Кто любит родителей, не посмеет делать зло другим людям;
кто уважает родителей, не посмеет вести себя нагло с другими. 

И получается, что человек благодарен за свое существование не только родителям, но и всем людям вообще! Человечность, взаимность – это лишь другое название для религиозной благодарности любому человеку за свое существование. Поэтому:

Кто имеет сыновнее и братское,
тот обретает корень человечности-жэнь. 

Я не читал еще всех текстов Конфуция о «сыновности» и не знаю, насколько последователен он был в этой логике. Но что он наметил ее и сделал первые шаги, у меня сомнения нет. Вопрос – насколько далеко зашел.


dào, дао. Словарные его значения таковы: путь, дорога; дао как философский термин; естественный ход природы, жизненный путь человека; христианский термин Логос, Слово; религиозная доктрина, учение; говорить. Знак составлен из двух графем:  , ходить и , голова, первый, лидер, направление. 

  это человек в движении, с вытянутой вперед ногой; это сокращенная форма от  . Этот, в свою очередь, состоит из  , двигаться и  останавливаться (неподвижная нога).

– это полный концепт движения, включающий его противоположность – неподвижность. Это  сочетание движения с остановкой. Или, как элегантно выражается английский словарь, to walk for a while and be still for a while. Это осмысленное движение человека, структурированное, ритмизованное, разбитое на шаги и остановки, а не дикое и бессмысленное, как камень, летящий с горы, или вода, текущая из крана. 

Что касается «головы», то
 – это «стриженая» форма иероглифа 𩠐, где волос больше, а ума размер головы меньше ( сверху – это именно волосы). Значений у  много: голова; вождь, лидер, глава; старт, начало; первичный, изначальный; направление движения; первый, лучший, высший. 

Что получается в результате соединения ходьбы и головы? Ходьба, напомню, это не просто движение, а ритмизованное, структурированное, осмысленное движение. Прибавив к нему голову, лидера, (перво)начало, а также направление, мы получим довольно мощный идейный комплекс, который невозможно выразить одним словом. По-русски его условно переводят «путь», а по-английски «way», но это очень бедно и неполно. Поэтому правы переводчики, оставляющие слово дао непереведенным; так у читателя не будет соблазна упростить его смысл до привычных и комфортных понятий. (Хотя появится другой соблазн: наполнить его «мистической» бессмыслицей. Но от этого все равно не убережешься...)

Каков же смысл дао  как философского термина? Я бы предложил такой идейный комплекс – не в качестве «точного перевода», а в качестве интеллектуального аппарата, набора инструментов для обращения с этим словом: 

-      идея направленного и осмысленного, структурированного движения; 
-      идея управляющего принципа (тут Дао становится синонимом греческого Логоса);
-      идея безличного почти-бога: «мозг мира» (голова есть, бога нет);
-      идея закона природы (как устроен окружающий мир);
-      идея истории – природной и человеческой (мир в движении);
-      идея пути государства (система правления, политика в целом);
-      идея пути человека (the way of life);
-      доктрина, учение, мировоззрение, способ мышления (the way of thinking).

Удерживая в голове эти понятия, можно осмысленно и адекватно работать с понятием дао. И нет нужды преувеличивать разницу между «рациональным» использованием этого слова у Конфуция и «мистическим» у Лао Цзы. Дао как термин – по природе своей – онтологический; и как таковой, он может казаться людям, лишенным философской выучки, то слишком приземленным в одних текстах, то слишком возвышенным в других. Но это – иллюзия. Слово дао имеет один и тот же смысл у обоих авторов.

Нечто похожее происходит и с европейскими философскими терминами: для одних «бытие» звучит житейски-меланхолически: «эх, житие-бытие мое»; для других – религиозно- мистически, и непременно все слова с заглавной буквы: «Постигать Своим Духом Высшее Бытие». А бытие – это только субстантивация глагола «быть/быти»: the to be, das Sein. Важное понятие, но не имеющее ничего общего ни с «такая житуха», ни с Заглавными Мистическими Буквами. Такая же история с дао: это не приземленно-обыденное понятие, но и не мистически-религиозное...

Я долго избегал этого понятия; но без него мысль Конфуция не просто неполна: она невозможна. Это ключ к его этическим и политическим построениям. И текст 1-2, которым я занят, невозможно понять, не разобравшись с ним.

Почему избегал? Ну, во-первых, потому что оно говорит о семейной этике; а мы живем в мире антисемейном, построенном на предательстве семьи, помешанном на независимости «свободолюбивых детей» от «диктатуры взрослых», – спасибо революции хиппи и ее по сей день дебилизирующему и деморализующему воздействию на нашу цивилизацию. Все семейное в нас искорежено, деформировано, все мысли на эту тему отягощены стрессами и внутренними конфликтами. У одних больше, у других меньше, но – наверное, у всех.

Поэтому очень трудно размышлять на эту тему спокойно и уравновешено, с независимо развивающейся мыслью, не волоча за собой ворох эмоций, рожденных проблемами своей частной жизни и всего нашего времени (хиппизм, ЛГБТ, феминизм, однополые браки, бешеная ювенальная юстиция и поголовно dysfunctional families). А размышлять надо. Понятие , сяо – хороший повод.

И потом – его невозможно обойти. Его роль в китайской культуре огромна. Примерно такая же, как роль идеи любви в христианстве. Китай уже давно – не религиозная страна. Несмотря на наличие буддизма (безбожной религии), даосизма (безбожной квази-религии) и конфуцианства (вообще не религии, несмотря на «храм Конфуция» и прочую ритуальную атрибутику), китайское мышление – секулярно. Единственный серьезный претендент на замену религии – это культура «сыновности», сяо. Странным образом, эта культура очень похожая на сыновность Христианства, где и Христос – сын; и Бог для всех людей – Отец. Сяо – это и есть главная китайская религия. Поэтому не ошибиться в понимании этого слова очень важно.

Другая причина избегания этой темы – ужасная традиция перевода. До сих пор сяо переводят как «сыновная почтительность», по поводу чего можно только плюнуть и выругаться. Подобно тому, как вокруг Дао дэ цзин сложилась вульгарная эзотерическая традиция в духе мадам Блаватской, так и вокруг Конфуция сложилась в 19-м веке традиция оперетточных китайцев, поминутно кланяющихся, говорящих неграмотно и со смешным акцентом (китайса пришела, китайса поклонилася). Так возник образ глупого и смешного человека-робота, помешанного на «ритуалах» (образ, доживший до наших дней в головах невежд). В то же время и сложился весь этот моралистический словарь: «добродетель», «сыновняя почтительность», «благородный муж».

Все это надо бы забыть, как страшный сон. Но ирония ситуации в том, что китаисты, освоившие китайскую культуру, вместе с ней усвоили и эту «сыновность», уважение к традиции. И приложили это благородное чувство... к безграмотной традиции перевода, созданной отцами-основателями китаистики; и поэтому повторяют всю эту чушь из 19-го века, хотя и не могут не видеть, что перевод неточный. К счастью, выросло поколение китайцев-китаистов, пишущих по-английски. Они не чувствуют нужды повторять оперетточные глупости, унизительные для их культуры:

What is xiao?  The word has been translated since the Jesuits as “filial piety”, but I do not use the term here because it denotes a subjective state, i.e. a state of mind, a state of worshipful piety, rather than an objective state, i.e. a way of conduct, indeed a whole way of living one’s life, as prescribed by the sages. (Feng Xin-ming)
Сейчас прервусь. В ближайших постах попробую разобраться с тем, как работает
, сяо.

Иероглиф сяо, , «сыновнее» употребляется в Лунь Юй гораздо реже, чем я ожидал. Всего 15 раз на 500 текстов. И целых 34 раза – в миниатюрной книге Сяо цзин, «Книге о сыновности» (в ней 18 маленьких текстов). Она, видимо, написана Цзэн-цзы, одним из учеников Конфуция, по итогам разговоров с учителем: все разговоры в ней ведутся им и Конфуцием. Цзэн-цзы стал известен благодаря разработке именно этой темы.

Это, по сути, еще одна, 21-я глава Лунь Юй, только «отстегнутая» от основного текста. От Лунь Юй она отличается последовательностью и сосредоточенностью на одной теме; тогда как Лунь Юй – книга принципиально пестрая, неупорядоченная, точь-в-точь как наши блоги. (Единственный в ней «порядок» – в том, что первые 10 книг считаются «более каноническими», более «плотно» выражающими учение Конфуция, а следующие 10 – «более апокрифическими», с большим вниманием к ученикам.)

Насколько можно реконструировать логику Конфуция в употреблении понятия сяо, «сыновности», она такова. 1) Коренное понятие – жэнь, человечность, эмпатия, чувство другого. Признав существование другого, мы ищем адекватный способ коммуникации. 2) Так делается первый шаг конкретизации чисто экзистенциального понятия жэнь: это принцип шу, взаимности: не делай другому того, чего не желаешь себе. 3) Дальшейшая конкретизация понятия взаимности – это целый веер понятий: двусторонняя идея искренности/доверия, идея справедливости, уважения, верности и пр. 4) дальнейшее развитие приходит к мысли, что «душе грешно без тела, как телу без сорочки», что все эти этические импульсы нуждаются в форме – так рождается идея ли, социальной формы, без которой все хорошие порывы извращаются («уважение без ли – угодничество; искренность без ли – бестактность...» и т.д.).

А где же сяо, спросите вы? Пройден весь путь: от трансцендентного, чисто экзистенциального понятия жэнь – до самых конкретных социальных форм, а сяо так и не появилось. Где его место? А его место – в качестве модели, образца, камертона, по которому человек настраивает свое поведение: отладив его на родителях, он переносит его на остальных людей. Вот один из главных текстов на эту тему:

Кто любит родителей, не посмеет делать зло другим людям;
кто уважает родителей, не посмеет вести себя нагло с другими.
(Сяо-цзин, №2)

Безбожная китайская мысль не считает, что человек обязан своим существованием Богу. Но она и не опускается до глупого поросячьего представления, что человек никому и ничем не обязан. Она считает, что он всем обязан родителям и предкам. (А кому еще? Тут надо выбирать – либо Бог, либо предки.) Все, что у него есть, руки-ноги-голова-сердце-личность, получено от них. Его бытие – подаренная ему частица их бытия. Идея сыновности – это та самая идея взаимности в применении к тем, кто дал тебе жизнь. Человек возвращает долг благодарности заботой и почти религиозным отношением.

Не надо пугаться слова «религиозным». Надо вспомнить, что происхождение религии – не таково, как его объясняют марксисты: не «опиум», чтобы одурачить и подчинить народ. Это объяснение – лишь проекция того, как мыслят и что делают сами марксисты, на другие эпохи (подобно тому как циник видит во всех людях только отражение собственного цинизма). Именно марксисты использовали техники манипуляции и охмурения масс, именно они создавали подобные квазирелигиозные формы контроля. А потом вчитали эту свою технику в настоящую историю религий.

Т.е., разумеется, манипуляция и власть – вечные соблазны любого общества; и они сопровождают любую человеческую деятельность, включая религию. Но это не узус, а абузус; это не объясняет смысл религии, а только формы ее извращения и использования. (Если вы мобильником забиваете гвозди, то это говорит не об устройстве и назначении мобильника, а только о ваших странностях.) Само это марксистское объяснение – тоже манипулятивно и лживо, рассматривать его всерьез – не имеет никакого смысла.

В основе религиозного чувства – не манипуляция попов, но также и не пресловутый «страх перед силами природы» (еще одно идиотское материалистическое объяснение, проекция страхов самого материалиста перед миром, который он обессмыслил своей дуростью).

Это нечто более глубокое: онтологическая благодарность за частицу бытия, уделенную тебе. Онтологическое чувство тут главное. Чудо собственного существования – более впечатляющая картина, чем любые фокусы исцеления или громовержения. Особенно изумляло людей чудо перехода из небытия в бытие – рождение. (И, соответственно, обратный переход границы: смерть.) Как может из ничего появиться что-то? Это было самое поразительное.

Отсюда ранние культы Богини-Матери (самая прямая связь с чудом рождения), отсюда же главный ритуал всех религий – жертвоприношение. Смысл его: я признаю, что Ты дал(а) мне это бытие, я Тебе возвращаю в знак благодарности частицу своего бытия – в виде имущества (урожай, скот), потомства (первенец), собственного тела (членовредительство, самокастрация). Если бы религия не имела онтологической основы, а была только большевистским опиумом и манипуляцией, ее картина была бы совсем другой.

Но китайская культура рано обезбожилась, поэтому вся эта онтологическая благодарность была перенаправлена по единственному возможному адресу: на родителей и предков. Поэтому сяо – это вся религиозность, описанная выше, со всей глубиной ее онтологии; но получившая иной объект – семью. (Это интересно сравнить с библейской моделью, в которой есть и Бог, и семья: все глобальные планы Всевышнего реализуются через отношения, например, Иакова со своими женами и сыновьями.)

Сяо – не религиозное понятие в нашем смысле слова: там нет бога. Но там есть религиозное чувство благодарности за свое существование. Иногда сяо употребляется рядом со словом «духи»: 孝乎鬼神 «сыновность по отношению к духам и божествам» (надо понимать как «духи предков», я думаю). И уже это одно показывает, что тут неуместно другое циничное объяснение, хиппистское: дескать, тираны-родители угнетают и подчиняют свободолюбивых детей, и создают для этого культ собственных привелегий.

Принцип онтологической благодарности – это проекция понятия взаимности, шу, на отношения предков и потомков: вы нам дали частичку бытия, мы ее возвращаем в виде заботы, уважения, жертвоприношения (в виде частичного подчинения своей жизни – родителям). Неблагодарность – одно из самых низких проявлений человека, сродни предательству. Отсюда и понятие «хам» (Хам – третий сын Ноя, глумившийся над отцом, если кто не помнит).

Поэтому, ровно так же, как в христианских странах люди уважали монархов за «страх божий», за искренность в вере и готовность ее защищать, в странах китайской культуры эквивалентом религиозности было сяо, «сыновность», чувство онтологической благодарности. И монархов оценивали прежде всего по наличию сяо. Оно было признаком того, что человек – этичный, а не эгоистичный, человечный, а не прагматичный. Порядочный, одним словом. Цзюньцзы.

Поэтому в своих советах, как обрести уважение и верность подданных, Конфуций говорит:

Держите себя с достоинством – и будет уважение;
проявляйте сыновность [к старшим] и доброту [к младшим] – и будет верность
...

Иероглиф сяо лучше переводить как «сыновность», «сыновнее», filial, но в комментариях объяснять, что это не «сыновняя почтительность», filial piety, как продолжают переводить китаисты, а религиозная по происхождению онтологическая благодарность, сначала направленная на старшие поколения (родители и предки), потом скопированная на старших по социальному положению (император, министр, босс, армейский командир)...

Тут свободолюбивый младший менеджер, на работе сладко лебезящий перед боссом, как проститутка, а потом в баре и в блоге кичащийся своей «гордой мужской независимостью», скривит рожу: фи, субординация. Не то, чтобы меня интересовало мнение этого дурака, но просто для полноты картины: речь идет не о принципе холопства («я начальник, ты дурак»), а о построении стабильной социальной системы. Это и вообще важно, а в эпоху «Воюющих царств», когда жил Конфуций, было вопросом жизни и смерти множества людей.

Конфуций продумывает модель общества и государства. Если вы строите дом, он должен быть устойчив; то же касается общества. Его стабильность обеспечивается одним из двух способов – либо насилием и подавлением (т.наз. «диктатура закона», она же диктатура тирана-законодателя) либо более мягкими, этическими (т.е. непринудительными) механизмами социальной саморегуляции. Заведомо не приемля первый, легистский путь «полицейского государства», он пытается нащупать работающую модель для второго, этического способа построить нечто устойчивое, стабильное, органичное.

Решение Конфуция: взять за основу сыновние чувства, ту самую онтологическую благодарность за свое бытие. Эти чувства – самые благородные и не-эгоистичные, но при этом самые растпространенные, доступные и естественные для каждого. Это лучший претендент на «общий знаменатель» в отношениях людей; он не вызывает споров.

И эти чувства, эту онтологическую благодарность он хочет сделать тем корнем, из которого ветвятся другие поведенческие модели – в политике, в делопроизводстве, в бизнесе. Сыновность он проецирует сначала на «вышестоящих» (и не надо кривиться: любая политическая или производственная система иерархична), а потом и на всех людей вокруг. И это великолепная мысль: каждый человек должен получать частицу онтологической благодарности! Потому что человеческое существование не сингулярно, а взаимно. Взаимность – это вообще самое точное определение человека...

В одном старинном тексте (не китайском) сказано: «почитай родителя как бога, почитай учителя как бога, почитай гостя как бога...» (и что-то еще, не помню). Конфуций предлагает строить социальную модель на том, что надо почитать любого человека как отца или мать. (При всей патриархальности, сыновность одинаково была направлена на обоих родителей.)

Точнее, так: он предлагает почитать высших или равных как родителей, а младших или подчиненных – как младших братьев (не детей!). И тут рядом с сыновностью появляется второй этический модус – братское чувство. Но о нем в другой раз.

Осевое время. Переход от родового и религиозного мышления к индивидуальному и рациональному. Рождение науки, философии, авторского искусства. В Греции ключевым понятием этой ментальной революции было архэ, ἀρχή. Его круг значений: начало, первоначало, первопринцип, исток, корень; но также еще и власть, управление (отсюда – архонты и прочие титулы начальников).

Философов и натурфилософов, при всех различиях, объединяла идея: разнообразие и множественность вещей мира – не то, чтобы иллюзорна (мы не в Индии), но ненадежна и не субстанциальна. Нужно понять, чтó стоит за многообразием, где та первичная субстанция, тот корень (как у растений), исток (как у реки). Греки искали архэ – первоначало, первопринцип, чтобы потом понять, как из него развертывается мир: из единого – многое, из высшего – низшее, из вечного – временное, из неизменного – переменчивое.

На роль архэ предлагались квази-материальные претенденты (вода, воздух, огонь, земля), смысловые (число, логос, нус, единое), апофатически-«пустые» (апейрон). Позже появилось бытие, а за ним атомы, эйдосы и т.д. И было понимание, что, с одной стороны, архэ – это то, что управляет миром; с другой – познав его, власть обретает сам человек: кто видит архэ, единое во многом, тот этим многим может управлять. Познавший архэ – «архонт мира».

Подобные ходы мысли (хотя и с иным развертыванием) были всюду, где прокатилось колесо Осевой Эпохи. Индия и Китай. Первые мыслители (Лао Цзы, Конфуций, авторы Упанишад), еще не имея налаженного понятийного аппарата, почти наощупь искали единый управляющий первопринцип, логически и онтологически первичное архэ: единое, управляющее многим; вечное, стоящее за временным; высшее, царящее над низшим.

Лао Цзы был мыслитель более универсальный, более системный. Конфуций же избегал «болтать» о высшем; у него было своеобразное понятие об интеллектуальном такте. Но он продумывал свою философию не менее системно, чем Лао Цзы; просто это не выпячено, а слегка завуалировано. Умный и так поймет, а дурака дразнить Большими Словами – опасно. Но все-таки и Конфуций «проговаривается». С большой прямотой.

Внимательный читатель с мало-мальски тренированным умом не должен пропускать такой «древнегреческой» фразы в Лунь Юй. Разница лишь в том, что вместо архэ Конфуций использует корень, а вместо логоса – дао:

君子務本本立而道生

Цзюньцзы исследует корень;

Корень установлен, и рождается путь (дао).

Это – просто девиз древнегреческой философии. Во-первых, она тоже считала, что мысль – занятие для цзюньцзы, человека свободного и благородного (философы были анти-демократы, что Пифагор, что Гераклит, что Сократ, Платон и Аристотель), а не для низкого человека, не для раба. Рабское мышление утилитарно, прагматично, ищет «пользы», «выгоды», а значит не интересуется истиной бескорыстно, а значит и неспособно ее постичь. Во-вторых, античная философия тоже искала первоначало. И в-третьих, она тоже считала: если постичь первоначало, из него можно развернуть всю логику мира, т.е. Логос.

Конфуций самыми прямыми и недвусмысленными словами (хоть и непохожими на словарь профессора европейского университета; простим ему это...) проговаривает задачу новорожденной философии – найти архэ и развернуть из него логику мира. Никто в Греции или в Индии не выразил эту задачу с такой прямотой и ясностью. Тут дан и личный кодекс мыслителя, и идея первоначала, и логика, все! Это, в сверхкомпактном виде, главная формула Осевого времени.

Добавлю только, что слова вложены в уста ученика Конфуция (такова многоголосица Лунь Юй: учение Конфуция проговаривается еще и голосами учеников, не только учителя). Это фрагмент из текста 1-2:

Цзюньцзы  ищет  корень/архэ; 
когда  корень/архэ  установлен,  из  него  произрастает/выводится  дао/путь/логос.

君子務本本立而道生 

С тех пор как Истина поселилась в массовом обществе, ей приходится каждый вечер, возвращаясь с работы по темным переулкам, остерегаться пролетариев, норовящих изнасиловать ее. Ни содержательное общение, ни многолетний брак их не интересуют; только быстрое и прямое «проникновение в Истину». Тьфу...

Уничтожь «мудрецов», откажись от «мудрости»;
и польза для народа будет стократной. 

Уничтожь «человечность», откажись от «справедливости»; 
и народ вернется к сыновней почтительности и доброте. 

Уничтожь мастерство, откажись от выгоды; 
И не будет воров и жуликов. 

Если кто-то эти три правила применяет, - этого недостаточно.
Поэтому сделай так, чтобы они подчинялись еще и этому: 

Выглядеть неукрашенно, лелеять простоту,
Умерять личное, уменьшать желания. 

(Это был 19-й текст. А 20-й начнется со слов «Уничтожь образование, и не будет забот». Чтобы вы лучше поняли, с кем имеете дело...

Про «воров и жуликов» звучит как у Навального, сорри; но я ничего не могу сделать, перевод точный.)

Речь, разумеется, идет о гос. управлении и «народном благе». Мысль высказана очень прямо и недвусмысленно. И похожа на текст №3: управление через опрощение народа, через лишение его благ цивилизации, которые для Лао Цзы – не блага, а проклятие.

Два важных иероглифа: , уничтожить, ликвидировать, и , отказаться, отречься. Первый изображает перерезание ножом шелковых нитей; второй – брошенного, оставленного младенца в корзине. Очень сильные глаголы, очень радикальные, особенно первый. Переводчики иногда смягчают его: «устрани»; но это мало помогает: все равно слышен призыв уничтожить философов – либо физически, либо социально, «как класс». Если не убить, так изгнать. Если не изгнать, так деклассировать. (Не прошло и 300 лет, как эти призывы были воплощены в жизнь, причем с уничтожением мудрецов не «как класса», а именно физическим; но об этом ниже.)

Первые два пассажа – это, конечно, выпад в адрес конфуцианцев. Их понятия я взял в кавычки, потому что Лао цзы их произносит с брезгливым отвращением. Уничтожить мудрость и мудрецов – и народ стократно выгадает. Уничтожить человечность и справедливость – и народ вернется к природной доброте, сыновней почтительности и т.д.

Конфуцианство культивировало понятия человечности и справедливости, жэнь-йи, как основу политической доктрины (Мэн-цзы в разговоре с правителем строго перебивает его: «Князь! Почему вы заговорили о выгоде? Говорить имеет смысл только о человечности и справедливости...»). Конфуцианство также культивировало образованность и мудрость; и содержательно, и социально, «как класс». Возникший тогда массовый цех высококлассных советников-экспертов-ши, хоть и не созданный напрямую Конфуцием, ассоциировался прежде всего с его школой. А «совершенномудрый» шен – это наивысший конфуцианский идеал, даже выше цзюнь цзы.

Тут, правда, любопытно, что Лао тоже пользуется этим словом «мудрец», шен (33 раза в книге, это очень много!), причем в основном – в положительном смысле. Т.е. надо отдать ему должное: он последователен, и сам первый последовал своему совету ликвидировать мудрецов из государства: вышел за пограничную заставу и исчез навсегда.

Смысл выпада Лао Цзы – против самого существования этого класса «экспертов», появившихся тогда при всех дворах, и против их конфуцианской моральной проповеди.

А следующий выпад – против, пардон, «капиталистической» экономики. Очень примечательная фраза: уничтожь мастерство, откажись от выгоды. Первое, про мастерство, очень характерно само по себе. Высокая цивилизация Мастеров (а в этом китайцы похожи на немцев с их идеалом Майстера) чужда Лао. Тут он – китайский Савонарола, точь-в-точь. Изысканные вещи смущают людей, наполняют их завистью и делают ворами; а значит, надо сделать так, чтобы изысканных вещей не было вообще (эта мысль повторяется несколько раз в книге).

Но надо понимать, что в практическом плане это значит уничтожить ремесла и торговлю. Точнее, не совсем уничтожить, а только хорошенько придушить: поставить под гос.контроль и ограничить их ассортимент «товарами первой необходимости»: «набивания брюха», по автору.

Второе – уничтожить самое главное в бизнесе, материальную заинтересованность, корысть, ибо она, по Лао Цзы, плодит «жуликов и воров». И это – жесткая марксистская программа уничтожения или подавления частного предпринимательства. (А следующий логический шаг – конечно, ликвидация частной собственности. )

Я не собираюсь сейчас спорить с этими очевидно глупыми советами (не говоря уже об их подлости). Очистить государство от образованных людей, и наступит стократная выгода для народа? (В другом тексте: «сделай так, чтобы знающие не смели действовать».) Учредить гос. аморализм, и народ сразу вернется к доброте? Ликвидировать высокие ремесла и бизнес-мотивацию, и сердца народа очистятся? Как такую ерунду можно всерьез обсуждать?! Особенно после истории ХХ века, показавшей даже последнему тугодуму, как глубоко развращаются народы, живущие при гос. аморализме... 

Уничтожением мудрости и массовыми убийствами философов, а равно и устранением принципов человечности и справедливости из гос. доктрины, строго по рецептам Лао Цзы, занимался Цинь Шихуанди, первый хорошо изученный тоталитарный диктатор в истории. У него были советники-легисты; но учитывая небольшую разницу между Лао и легистами в гос. вопросах, Цинь Шихуанди мог быть и читателем Книги о дао и дэ. Политический и этический анализ его правления превосходно проделан в «Исторических записках» Сымы Цяня (у меня этому материалу посвящены несколько постов по тэгу sima). Это было страшное время в китайской истории, едва ли не страшнее эпохи Мао...

Конечно, посвященные скажут, что ничего такого там нет, что книга лучится светом человеколюбия, и вчитают в этот текст любой удобный им смысл, вопреки самой прямой очевидности и однозначности оригинала. (А он однозначен и очевиден, не видеть этого – просто нечестно.) Но они же не серые бескрылые рационалисты, лишенные духовности, вынужденные ползать учить языки, читать и думать; у них есть secret weapon – мистическое чувство, и оно подскажет им, как понимать правильно. Они получат эмэйл прямо с адреса великое-дао@gmail.com и там им все будет разъяснено. Четко и духовно.

Ну а мне, бездарному и непосвященному рационалисту, в этом эзотерическом пиру духа места нет. Этим текстом я завершаю свои даосские штудии. Все! С этим «китайским Ницше для бедных» разговор окончен. Я переводил и обдумывал его тексты честно, основательно и доброжелательно, иногда вдумчивее и проникновеннее, чем многие переводчики, которых я читаю; и доброжелательнее, чем автор заслуживал. Но всему же есть предел. Потреблять и распространять эту очевидную гадость я больше не буду. Материала для штудий у меня предостаточно, в т.ч. и китайского. Настоящих горных вершин для восхождения – тоже.

К мысли Лао Цзы можно относиться серьезно лишь до определенного предела. В онтологии и диалектике он силен и блистателен, тут он № 1, тут никто с ним не сравнится; в формировании навыков системного мышления (тогдашней новинки) и нового философского языка – тоже. Просто супер! Не случайно внук Конфуция потом, забыв о том, что «деды воевали», позаимствовал некоторые его построения. Да и литературный талант Лао великолепен: он создал изящный литературный жанр полуафоризма-полустихотворения, с жесткой продуманной структурой, каждый раз новой (мой идеал поэзии!).

Но в политической и личной этике он демонстрирует только цинизм, подлость и какую-то жалкую, угрюмую глупость, ничего больше. И этим бросает тень на все свои вышеназванные достоинства. Ни к одному его рецепту управления и воспитания невозможно относиться серьезно.

Его злое ницшеанство может вызывать умиление только у людей очень простодушных, неискушенных, не получивших настоящей школы мысли и потому беззащитных перед подобными «ловцами душ». Ведь учиться мыслить – это ведь не столько тренировать логику и формальное мышление (эти азы даются любому, и очень легко), сколько получать набор противоядий и прививок, изучать карты минных полей в сфере мышления. И, конечно, изучать связь мысли и языка (логос), мысли и этики (логичность как разновидность порядочности), и т.д.

***

У своих собеседников – поклонников Лао – я прошу прощения за резкий тон по отношению к их кумиру и к той эзотерической культуре, которая их (вне всякого сомнения) вскормила. Я не хотел их обидеть, хотя, возможно, обидел. Я различаю что и кто, и пишу только о чем, и никогда – о ком. Эзотерика – старая тема в моем журнале; она появилась задолго до китайских штудий. Это явление находится в самом низу моей оценочной шкалы, как крайнее проявление зла, как один из главных офисов в «департаменте сатаны». Но эти мои сильные чувства и резкие оценки никогда не переходят на людей. Человек всегда сложнее, интереснее и лучше любой доктрины. И существует он не для того, чтобы я его оценивал, судил, поучал или даже просто «анализировал». Я рад живым, личным и вдумчивым голосам своих собеседников и хотел бы их слышать и впредь; это такая редкость...