Bai Ju-yi. The Song of the Rear Chambers (по-русски с комментариями - тут)
Tears moisten
a thin kerchief:
her dreams gone wrong.
Late at night
in the front hall
Her fair face
hasn’t yet faded,
but former favour is gone.
Leaning on the frame
of the incense burner,
she sits and waits for the dawn...
Бай Цзю-йи. Песня дворцового гарема
От слез промок
прозрачный платок:
мечта ее не сбылась.
Глубокая ночь.
Из парадного зала
ритмичная песнь донеслась.
Юная краса
еще не сошла,
но прежней милости нет.
Сидит, склонясь
на решетку курильницы:
скоро наступит рассвет...
***
Одна из жен или наложниц надеялась, что ночью император придет к ней; но он не пришел. Глубокой ночью она не спит и слышит звуки «вечеринки», доносящиеся из главного зала: император веселится с другими. Она плачет и сетует, что вышла из фавора, даже еще не утратив своей красоты. (У Феллини в «8 с половиной» в сцене «гарема» для таких вышедших из фавора была предусмотрена ссылка на Второй Этаж.)
Она лежит без сна, опираясь на решетку курильницы, ждет рассвета, который тут назван словом 明 мин, яркий, ясный, умный, светлый. Поэтому ожидание утра символически расширяется до всякого ожидания света или ясности. Красивая, чисто китайская «разомкнутая» концовка, открытая и печальная.
А «решетка курильницы» - это бамбуковая решетка в форме полусферы, которую набрасывали на курильницу с благовониями: и чтобы не обжечься, и чтобы удобнее было полулежать около нее. Вот картинка времен династии Мин (600 лет спустя), которой иногда иллюстрируют эти стихи; наверное, во времена Бай Цзю-йи было что-то похожее.
白居易: 後宮詞
淚濕羅巾夢不成
夜深前殿按歌聲
红颜未老恩先斷
斜倚薰籠坐到明
По-русски с комментариями было вчера.
***
Bai Ju-yi. Fu-de (a composition on a given theme):
The Farewell on the Ancient Plain
Densely, densely
grasses grow on the plain,
drying and thriving again.
Wild fires
burn them but not erase;
Spring winds
brings rebirth with the rains.
Fragrance from far
reaches the ancient road;
Emerald greenery
wraps the abandoned wall;
Over again,
the noble youth should go...
Lushly, lushly
farewell feelings grow.
Бай Цзю-йи.
Фу-дэ (экзаменационные стихи на заданную тему)
о прощании на старой равнине, заросшей травой
Густо-густо
покрыли равнину травы...
За год они
засохнут и вновь прорастут;
Дикий пожар
сожжет, но не истощит;
Ветер весной
дохнет и вновь оживит...
Издалека аромат
достигает старинной дороги;
Изумрудная зелень
оплетает забытые стены;
Вновь отправляют
благородных юношей вдаль...
Пышно-пышно
разрослась разлуки печаль...
***
Самая эффектная деталь – арка между первым и последним стихом: густо растущие травы, пышно растущая печаль разлуки. В последнем стихе – сдвоенный эпитет «пышно-пышно», который обычно относят к растительности. В первом стихе – похожий сдвоенный эпитет, но более широкого смыслового поля; он тоже может значить «пышно-пышно, широко-широко, густо-густо». Интересно, что расставлены они так, а не наоборот: «уместнее было бы» чисто растительное слово приставить к траве, а более общее – к чувству. Но поэт поменял их местами. И, конечно, эти пары созвучны: первая ли-ли – вторая ци-ци.
Какая отправка юношей имеется в виду – трудно выяснить. На учебу или на придворную или чиновную службу в столицу – даже уникальная энциклопедия байке-байду, подробно разбирающая почти каждое классическое стихотворение, этого не объясняет. Но речь явно идет о разлуке юношей с семьями и родными местами. Возможно, Бай Цзю-йи пишет и о себе: стихи написаны им в 16 лет, на экзамене, и он тоже искал себе учителей и покровителей для столичной карьеры.
Вышло по формуле «старик Державин нас приметил». Он встретился с известным поэтом Гу Куангом. Тот, услышав имя Бай Цзю-йи, скаламбурил, намекая на столичные амбиции юноши: «Рис в Чанъяне нынче дорог; боюсь, жить бесплатно будет нелегко» (бай-цзю-кун-па-бу-йи). Но потом прочитал стихи про траву на равнине и отнесся к юноше со всей серьезностью.
В стихах причудливо сведены вместе мотивы уезжающих юношей и ежегодно возрождающихся трав. Возможно, с ежегодным воскресением трав после зим или пожаров тут сравнивается очередное «пополнение» служилого сословия молодым поколением, а может даже и его возрождение после гражданской войны. Смена поколений показана и тем, как аромат новых трав достигает старой дороги, а молодая поросль покрывает дряхлые стены.
白居易
賦得古原草送別
離離原上草 一歲一枯榮
野火燒不盡 春風吹又生
遠芳侵古道 晴翠接荒城
又送王孫去 萋萋滿別情
Бай Цзю-йи. Читая Лао-цзы
«Кто говорит,
тот не знает;
а тот, кто знает – молчит.»
Эти слова,
я слыхал,
изрек мудрец Лао-цзы.
Если путь
мудреца Лао-цзы –
это дао «того, кто знает»,
Зачем же он сам
выпустил в мир
книгу в пять тысяч слов?
***
Прекрасный образец здравого смысла.
«Все критяне лжецы, – сказал критянин». Никто не хочет относить свои умозаключения к себе. «Психоанализ все сводит к сексуальности, кроме самого себя» (К.Краус). Скептицизм подвергает сомнению все, что угодно, кроме самого скептицизма. Редукционист объясняет через низменное все мысли, кроме своих собственных. Вот и Лао-цзы с помпой возвещает миру свое «знающий не говорит, говорящий не знает», считая само собой разумеющимся, что у него, как носителя этой мудрости, есть привилегия не относить ее к себе.
白居易
讀老子
言者不知知者默
此語吾聞於老君
若道老君是知者
缘何自著五千文
Bai ju-yi. Evening at the River
Last rays
pave the waters
with the remains of light.
Half river
ripples blue,
the other glows red.
Ninth month,
third night,
so touchingly it begins:
Dew resembles
scattered pearls,
the moon bends like a bow.
***
白居易
暮江吟
一道殘陽鋪水中
半江瑟瑟半江紅
可憐九月初三夜
露似真珠月似弓
Бай Цзю-йи. Вечер на реке
Последний луч
остатками света
устилает поверхность воды:
Половина реки -
рябь синевы,
другая мерцает красным.
Девятого месяца
третья ночь;
Начало ее так трогательно:
Россыпью жемчуга
сверкает роса;
выгибается луком луна.
***
Cтихи с прихотливым словарем, но с простым разделением на две половины. Очень ясная симметрия: конец дня – начало ночи; заход солнца – восход молодой луны; игра солнечного света на речной воде – игра лунного света на каплях росы.
Вторая половина проще и привычнее по словарю, только удивляет эта календарная точность: третий день – это понятно: молодой серп луны; а зачем упомянут девятый месяц (ранняя осень, сентябрь-октябрь, «месяц хризантем»), не знаю. Возможно, в параллель к закату дня – закат года, осень.
Первая половина очень интересна выбором слов. Тут нет популярного «закатного словаря», переходящего из одного танского стихотворения в другое. Ни одного привычного слова: ни «солнца», ни «заката», ни «луча». Вместо солнца – сказано «ян» 陽 (из пары инь-ян). Вместо луча – выражение 一道 «один путь», которое сейчас означает «вместе», но в стихах, видимо, значит единственный луч, последнюю дорожку света на воде. Также неожиданно слово «остатки» 殘; его более распространенные значения – «уничтожать, разрушать, губить». Т.е. это «остатки разрушения солнца-Ян». Интересен и редкий глагол 鋪. Его значения – «устилать, мостить, покрывать, распространять». Т.е. свет заходящего солнца не отражается, не играет на воде, а мостит ее, как мостовую; устилает ее, как ковром; покрывает ее, как тонкими листами сусального золота.
Т.е. если первую строку перевести слово за словом, будет нечто невнятное:
один // путь // губить-остатки // ян-свет // стелить-мостить // вода-река // посреди-вдоль
Но китайские слова делают усилие, ищут своими смысловыми лучами друг друга, находят маловероятные, но возможные связи, и получается нечто вроде:
Последний луч
остатками света
устилает поверхность воды.
А самое причудливое выражение, известное именно по этим стихам, – 瑟瑟 сэ-сэ. Один иероглиф 瑟 означает просто сэ, музыкальный инструмент типа гуслей. Сдвоенный знак иногда используется как звукоподражание, имитирующее шум ветра или воды, шорох листьев (сэ-сэ или шэ-шэ). Это идет от техники игры на сэ: обильные тремоло и трели вызывают ощущение шелеста струн, дрожи, трепета. По сходству, этой парой обозначают зрительную или осязаемую вибрацию: мерцание, рябь на воде, дрожь. Иногда, крайне редко, слово превращается в название нефритового изделия – возможно, по ассоциации с игрой света, мерцанием. А дальше, по ассоциации с нефритом, пара сэ-сэ начинает значить «бирюзовый, зеленый или темно-синий цвет», но встречается этот узус так редко, что словари иллюстрируют его только этими стихами. И тогда это все переводится: половина реки – темно-синяя, другая половина – красная.
Но синий цвет может быть и изумрудно-зеленым, аквамариновым, как иногда в китайских реках.
Другие настаивают, что, несмотря на напрашивающееся сопоставление цветов (красный против синего), тут важнее «рябь»: половина реки покрыта рябью, половина отблеском красного. Я думаю, что в сэ-сэ нужно слышать и то, и другое: и вибрацию ряби, и синеву воды. Иначе автор выбрал бы чисто-цветовое обозначение, а не это. Если стихи описывают не зеркальную гладь, а волнистую, ветреную, тогда одни грани окрашены солнцем, а другие остаются темно-синими. Тоже возможная картина.
Последний луч
остатками света
устилает поверхность воды:
Половина реки -
рябь синевы,
другая мерцает красным.
Девятого месяца
третья ночь;
Начало ее так трогательно:
Россыпью жемчуга
сверкает роса;
выгибается луком луна.
Bai Ju-yi. Nevada nocturna
De repente siento:
la cama está tan fría.
Me turno y veo:
el papel de la ventana brilla.
La noche profunda.
Pienso, la nevada es intensa.
A veces se escucha
el crujido de bambú rompiendo.
Бай Цзю-йи. Ночной снегопад
Вдруг заметил:
стала постель холодна.
Обернувшись, увидел:
сияет проем окна.
Глубокая ночь.
Подумал: снег идет густо.
Слышно порой:
бамбук ломается с хрустом.
Тут пояснения почти не нужны. Оклеенное бумагой окно «сияет» из-за снега – возможно, подсвеченного луной или фонарем во дворе. Интересно тут то, что снегопад воспринимается с четырех сторон: осязанием (постель холодна), зрением (сияние окна), слухом (хруст) и мыслью («подумал»). Три главных чувства плюс интеллект, полный набор познания мира.
Перевел эти стихи и полистал чужие переводы. Классик, все-таки; переводят часто. Много китайских блогов с самодельными переводами на английский – вольно, многословно, без чувства ритма; взглянул – и забыл. Потом мне попался перевод Льва Эйдлина. Интересно: сам того не зная, я уже несколько месяцев двигаюсь в том же направлении, что и он в 50-70-е. Приоритет у него тот же: точность, краткость, ритм (5-дольником передавать 5-сложность). Он с легким сердцем отказывается от рифмы (я бы тоже отказался, да здесь она как-то сама получилась). И перевод мой совпадает с его почти полностью, от ритма до подбора слов, включая даже графическую разбивку стиха на полустишия.
Звучит у него лучше, чем у меня. Ну или просто глаже, привычнее для русского поэтического вкуса: он не гнушается «якать», добавлять чисто русские обороты «холодна как лед»; это конечно, читателю по шерстке (а я считаю, что читателя надо против шерстки, построже с ним, шельмецом).
«Яканье» из переводов надо, конечно, убирать; оно в китайских стихах почти не встречается и явно не приветствуется. Весь смысл китайской поэтики – в том, чтобы передавать личное безличным. Уничтожать этот зазор, делать shortcut и перепрыгивать прямо к себе-любимому – значит, сильно обеднять и упрощать замысел. Вот перевод Эйдлина: смотрите, без «я» он звучит лучше.
НОЧНОЙ СНЕГ
Я вдруг просыпаюсь —
постель холодна, как лед.
Глаза открываю —
бумага окна светла.
Глубокая полночь...
Наверное, снег тяжел:
Я слышу порою —
ломаясь, хрустит бамбук.
白居易
夜雪
已訝 衾枕冷
復見 窗户明
夜深 知雪重
時聞 折竹聲
Бай Цзю-йи. Спрашиваю Лю Шицзю
Зеленые муравьи
мутного молодого вина.
Красная глина
маленькой пылающей печи.
Наступает вечер,
небо чревато снегопадом.
Не хочешь ли выпить
кружку-другую со мной?
***
«Зеленые муравьи» – традиционное выражение; его смысл – темная пузырчатая пена, иногда с зернами риса, на поверхности только что ферментированного и неочищенного рисового вина. Можно было перевести просто «пена»; но в стихах сопоставляеся зеленое и красное; пришлось оставить и цвет, и муравьев. Рисовое вино пили теплым или горячим, особенно в холодное время года. Стихи обращены к столичному другу поэта – Лю Шицзю.
Бай Цзю-йи
Далинский храм и персиковый цвет
В мире людей
в четвертый месяц
аромат цветов исчезает;
В горном храме
деревья персика
только цвести начинают.
Вечно тосковал
о возврате весны:
куда же уходит она?
Не знал того,
что кружным путем
она приходит сюда.
Далиньский храм – один из знаменитых Трех буддийских храмов на горе Лу: Силинь, Дунлинь и Далинь. Во время культурной революции он был разрушен. Сейчас восстановлен (на фото именно он, и именно в персиковом цвету). Далинь значит Большой Лес: видимо, храм находился в лесном массиве. Храм Большого Леса.
Четвертый месяц китайского календаря примерно соответствует маю. (Правда, «персиковым месяцем» называют предыдущий, третий; а четвертый называют «сливовым».)
Фразе в мире людей противопоставляется фраза в горном храме: это не столько оппозиция равнина – горы, сколько мирское – религиозное.
Персиковый цвет – традциционный символ любви и романтических приключений. Но здесь речь явно не о любви, а о чем-то большем: это вообще молодость, жизненные силы, свежесть восприятия. Последние строки – именно об этом. Тоска об ушедшей весне и поиски утраченной молодости приносят неожиданный результат: их новое местоположение – это удаленный горный буддийский храм. Религия приносит «омоложение души», новые силы и свежесть.
Это традиционное для китайский поэтов решение: многие из них начинали конфуцианцами, а кончали даосами или буддистами. Начинали с посвящения себя государственной службе, а кончали добровольным изгнанием и отшельничеством. А после гражданской войны – мятежа Ань Лушаня – уход образованных людей со службы стал массовым. Бай Цзю-йи жил уже после этих событий; он находился на службе долго; но в конце жизни удалился от столицы, поселился в одной из буддийских обителей и стал именовать себя «Сяньшанским отшельником».
А мотив «утраченной весны», уходящей молодости – один из самых традиционных в китайской поэзии (в европейской тоже). Чаще всего утраченную «витальную силу» заново обретают в преображенном виде – как силу духовную (религия) или эстетическую (искусство).
В «Майстерзингерах» Вагнера есть интересный «урок композиции», который Ганс Сакс дает Вальтеру Штольцингу. Там Сакс объясняет, для чего в искусстве нужно образование, профессионализм, мастерство: чтобы до старости сохранить в себе и в своих произведениях «весну», молодую свежесть отношения к жизни.
白居易
花非花
花非花 霧非霧
夜半來 天明去
來如春夢幾多時
去似朝雲無覓處
цветы не цветы
туман не туман
в полночь придет
с рассветом исчезнет
придет весенней мечтой такой мимолетной
исчезнет утренним облаком таким бесприютным
***
Этого классика Танской поэзии у меня еще не было. С почином, стало быть.
Стихи написаны почти как загадка. 花非花 霧非霧, «цветы не цветы, туман не туман», – типичный зачин загадки. Еще это явно перекликается с началом «Дао дэ цзин»: 道可道 非常道,名可名 非常名。(Буквально: «Дао – можно – дао, не настоящее дао; имя – можно – имя, не настоящее имя».)
Наверное, основная отгадка стихотворения – роса. Традиционная метафора мимолетности и краткосрочности жизни. Например, у Цао Цао, который, возможно, и ввел эту метафору в китайскую поэзию.
Выпивку сопровождаю песней своей:
Жизнь наша – сколько отмерено ей?
Не подобна ль она – утренней росе?
С солнцем исчезает, как исчезнем мы все...
У Бай Цзюйи слово роса (lu) не звучит, но оно рифмуется с основной рифмой стихов: wu - qu - chu.
Но есть и второй слой: «весенняя мечта» значит также «эротическая мечта». Поэтому стихи – еще и о пришедшей на свидание девушке. И тут всплывает удивительное сходство с Лермонтовым: «Ночевала тучка золотая».
Некоторые переводы ныряют с головой в сентиментальность, прямо используя местоимение «она»:
A Flower in the Haze
In bloom, she's not a flower;
Hazy, she's not a haze.
She comes at midnight hour;
She goes with starry rays.
She comes like vernal dreams that cannot stay;
She goes like morning clouds that melt away.
Конечно, ничего такого в оригинале нет; ни слова «она», ни упрощенности, ни нелепых первых двух строк. Вся красота стихотворения – в его «туманности». Отсюда и ключевое слово «туман», которое, кстати, омонимично слову «небытие», wu; и отсюда уже открывается дверь в буддистскую тематику, основную для стихов: иллюзорность и мимолетность. Поэтому переводы, убивающие это, убивают и красоту, и весь смысл оригинала. Эти стихи должны звучать загадочно и многомерно, а не плоско-сентиментально.
Потом я понял, откуда это все. Оказывается, есть китайский сериал, название которого – первые слова стихотворения, Hua-fei-hua, Wu-fei-wu. (花非花 霧非霧; по-английски Flowers in Fog, 2012). Там речь идет о четырех девушках из приюта; у всех в имени иероглиф 花, hua, цветок). А еще в фильме звучит песенка на текст этих стихов. Видимо, ее перевод мне и попался. Она написана 100 лет назад и сегодня чрезвычайно популярна, вроде рождественской Silent Night (и даже похожа на нее): ее поют и детские хоры, и попсовые девицы, и академические певицы.
Боюсь, что и стихи Бай Цзюйи, образец изящества и совершенства, углубленный присутствием буддистской и даосской метафорики (мимолетность радостей и зыбкость восприятия); теперь китайцы употребляют только под сладким сиропом этой песенки. Когда-то русские романсы убивали русскую поэзию, стаскивали ее с небес и волокли в кабак или бордель ("Выхожу один я на дорогу" и пр.), теперь и китайская попса взялась за свою классику.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
