die Jakobsleiter

Перевожу еще кусочек из диалога Конфуция и Ай-гуна.

Князь сказал: «Осмелюсь спросить, что ценит цзюнь-цзы (истинно благородный человек) в пути-дао неба?» Кун-цзы в ответ сказал: «Ценит его постоянство / непрестанность. Например, солнце и луна, восход и закат сменяют друг друга непрестанно; таков путь неба. Не прерывается течение времени; таков путь неба. Оно бездействует, но создает [все] вещи мира; таков путь неба. Оно завершает труд создания, и они сияют ясностью; таков путь неба.»

«Небо», тянь, напомню, это не боги и не небосклон; это – все, что не зависит от воли человека: весь мир, от самых низших, «материальных» этажей до высших, смысловых или божественных (разговаривать о которых Конфуций, правда, подчеркнуто избегал). В сегодняшнем языке «путь неба», тянь-дао, это просто «законы природы». Отбросив европейское слово «природа», можно перевести тянь-дао как «законы мироздания» или просто «окружающий мир и его уклад».

Китайская цивилизация ценит не преображение мира, как европейская, и не преодоление мира, как индийская; ей ближе путь приспособления к миру, жизнь в осмысленной гармонии с ним. Но не «в гармонии с природой», как любят сентиментальные дикари-руссоисты, а в сложной, рациональной, цивилизационной, многомерной, осмысленной гармонии с мирозданием. Поэтому постичь «путь неба», т.е. смысл и логику того, что происходит вокруг тебя, но от тебя не зависит, – одна из самых почетных для китайской культуры форм мудрости. «Не зная судьбы, не станешь цзюнь-цзы» – так начинается финальный текст Лунь Юй; и это о том же самом: ведь судьба-мин в китайском философском лексиконе – это не болтовня гадалки, а тянь-дао, путь неба.

Да и в цитируемом тексте из Ли-цзи тоже можно прочесть чуть ниже: Человек, обладающий жэнь (человечностью, эмпатией) не нарушает [ход, уклад] вещей мира (т.е. не вредит окружающему миру, не враждует с законами природы, не пренебрегает тем, как все устроено).

Интересно, что сюда прокралась почти цитата из некогда авторитета, а впоследствии оппонента Конфуция – Лао-цзы. Почти цитата, потому что такой фразы в «Дао дэ цзин» нет; но словарь и стиль полностью совпадают. У-вэй, недеяние, которым у Лао-цзы действует дао, создавая вещи мира, тут превратилось в [небо] бездействует (у-вэй), но создает / формирует / завершает вещи мира.

Но не только эта фраза, а и все приведенное высказывание Конфуция, с его ритмическими повторами и рефреном «таков путь неба», явно стилизовано под «Дао дэ цзин».

Интересна финальная фраза: оно завершает труд создания [вещей мира], и они сияют ясностью. Ясность, míng, мин, 明 – одно из самых любимых в китайской культуре слов. Оно состоит из знаков солнца и луны, и имеет широкий спектр световых значений (сияние, яркий, ясный), а также не менее широкий спектр интеллектуальных значений (ясное понимание, осмысленность, мудрость). Поэтому, когда Конфуций использует его по отношению к вещам мира, оно означает и сияющую красоту, и разумное устройство этих вещей, т.е. возможность их рационально осмыслить и понять.

Придание бытию характеристик красоты и рациональной постижимости напоминает то, как библейский Бог, оценивая результат творения, придал ему модус добра и красоты: «и увидел, что это хорошо». И еще это похоже на платоническую триаду аспектов бытия: рациональный, этический, эстетический; истина, добро и красота.

В «Записках о Ли» есть главы, напоминающие диалоги Платона – и стилем, и формой. Одна из них - Ai Gong Wen, «[Луский князь] Ай-гун спросил». Я в нее уже несколько раз заглядывал и приводил здесь кусочки. В Лунь Юй почти все тексты короткие, замкнутые на одном высказывании Конфуция, и лишь некоторые развернуты чуть длиннее. А тут – беседа, не стесненная рамками афоризма. Она движется свободно, шаг за шагом идет вглубь темы. Я склонен думать, что это настоящие диалоги Ай-гуна и Конфуция: задокументированные, а не выдуманные много веков спустя. Не знаю, потяну ли перевод целиком. А было бы интересно. Вот два маленьких параграфа.

Кун-цзы [Конфуций] сидел рядом с князем Ай-гуном. Ай-гун сказал: «Осмелюсь спросить, из человеческих путей-дао, какой – самый важный / великий?» Кун-цзы изумленно обернулся, лицо его посерьезнело, и он сказал в ответ: «То, что вы это так сформулировали, государь, – настоящее благословение для простых людей. Как же ваш покорный слуга осмелится не дать ответа? Из человеческих путей самый важный / великий – это политика / управление».  

Князь сказал: «Осмелюсь спросить, что вы понимаете под политикой / управлением?» Кун-цзы ответил: «Управление – это исправление (по-китайски тут тоже однокоренные слова). Если правитель поступает правильно, то и народ последует его политике / управлению. Народ следует тому, что делает правитель. Как могут люди следовать тому, чего правитель не делает?»

И т.д., там дальше много интересного. В этом тексте начинают проступать некоторые новые для меня контуры мысли Конфуция. Разговоры о том, что монарх – это моральный компас народа, и что «рыба гниет с головы», есть и в Лунь Юй, в этом блоге они уже появлялись не раз. Но в диалоге «Ай-гун спросил» эта мысль предстает в более продуманном виде. Надеюсь когда-нибудь доперевести.

Как все знают, Конфуций лишил понятие цзюнь-цзы, «сын монарха», его социально-политического значения и сделал моральным идеалом. «Цзюнь-цзы – это эйдос человека», говорит он в этом же диалоге чуть дальше.

Но мысль его не останавливается на этом. Следующий шаг – возвращение обновленного понятия цзюнь-цзы в монархический контекст. Мысль Конфуция – в том, что в государстве именно правитель служит таким «эйдосом человека», поведенческой моделью для всех остальных. Если он испорчен и развращен, то его испорченность и развращенность будут тиражироваться в народе. Если он глумливый циник, то и народ будет массово впадать в глумливый цинизм (пример – у всех перед глазами). Но точно так же и благородные качества монарха будут служить моделью и моральной опорой для большинства – начиная с ближайших сановников и министров и кончая «простым народом». По Конфуцию, рыба не только гниет с головы, но и выздоравливает с головы.

И тогда понятно, почему Конфуций считает политику / управление самым важным / великим из человеческих занятий. Борьбу за власть, придворные, партийные и бюрократические интриги он, разумеется, к политике не относит (только пошлый дурак считает такие вещи политикой); а видит в ней этический путь восхождения к эйдосу: сначала монарха (потому что в этом и состоит его предназначение – не править, а формировать этический идеал), а потом, за ним, и его сановников, министров и всего «простого народа».

Что политика – это часть этики, известно давно и не только в Китае (а например, и в античной философии). И Конфуций не одинок на этом пути рассуждений. Он предлагает свою формулу политики как части этики. Его решение, разумеется, чисто монархическое (философы почти никогда не бывают «демократами», ибо еще на первых подступах к теме понимают, что мысль иерархична, этика иерархична, и следовательно – политика иерархична). Сначала Конфуций вырабатывает системное этическое учение; а потом прилагает его к государству, считая государство приложением этических принципов к социальной практике. Политика – это этика, явленная в социальной плоти. А вершина политической пирамиды, монарх, – это, соответственно, воплощение этической вершины, цзюнь-цзы, идеала-эйдоса человека.

Философия Конфуция многими чертами похожа на Платона; и особенно этим эйдетическим мышлением. Ведь его программа «исправления имен» – это тоже в чистом виде эйдетическое мышление: каждая вещь должна соответствовать своему эйдосу, или, как сказано дальше в этом тексте, «совершенному имени», чен-мин.

Поэтому не стоит удивляться тому, что Конфуций не разделяет простонародного убеждения, что «политика – это грязное дело». Для него это высшее, важнейшее, благороднейшее из человеческих занятий. Люди живут в обществе и государстве; понять, как это работает, – значит, понять главное в человеческой жизни; научиться исправлять и улучшать это, – значит, достичь вершины мудрости.

Для греческих философов политика тоже была не «грязным», а высшим из человеческих занятий. Они вовсе не были диванными мечтателями, и считали целью философии обоснование политики через целостное мировоззрение. Все они были нацелены на воспитание «идеального гражданина полиса» (калос кай агатос, греческий вариант цзюнь-цзы), все были вовлечены в политические дискуссии. И Платон, точно так же как Конфуций с Ай-гуном, вел диалоги с правителями. (Правда, общение с тираном Дионисием Сиракузским кончилось плохо, как мы помним: он был сначала принят с божественными почестями, а потом продан в рабство.)

Дальше Конфуций очень обстоятельно, не афоризмами, а нормальным текстом, говорит о семейной этике, о самосовершенствовании и самоуважении и прочих важных для него вещах. Свежие мысли, не повторенные в Лунь Юй. И отличное изложение. Надеюсь добраться.

Эх. Где бы одолжить еще лет 500 жизни...

Фрагмент из Ли-цзи, «Записок об этикете-ли». Читая такое, перестаешь удивляться тому, что конфуцианцы так раздражали императоров и князей.

天子之元子，士也。天下無生而貴者也。繼世以立諸侯，象賢也。以官爵人，德之殺也。死而謚，今也；古者生無爵，死無謚。

Старший сын Сына Неба (наследник императора) – всего лишь служилый человек. Не было такого в Поднебесной, чтобы родился – и сразу знатный. Становление князей шло через следование примеру старших поколений, через подражание совершенномудрым. От титулов и почестей нрав (дэ) людей портится. А посмертные имена – это вообще современное новшество; в старину не было ни урожденных аристократов, ни посмертных имен.

(«Посмертное имя» давалось царям, князьям, крупным сановникам или даже просто влиятельным людям; так что после смерти их в текстах называли не прижизненным, а посмертным именем. Например, Шихуанди – посмертное имя; прижизненное у него было Ин Чжэн. Сегодня иероглиф ши, 謚, «посмертное имя» означает «улыбающееся лицо». Смайлик, то есть.)

Ли-цзи – книга не из «седой древности», а из Осевого времени; и эти мысли вовсе не обязательно такие уж традиционные. Ссылка на авторитет древних – неизменный аккомпанемент к любому высказыванию, даже самому новаторскому. Но может быть, что отсутствие жестко-фиксированной родовой знати и в самом деле было характерной чертой древнекитайского общества; я не знаю. Там всегда была сословность, да; но она была не замкнутой, не кастовой, не привязанной к происхождению. Социальные лифты работали хорошо, и подняться из грязи в князи (как и упасть обратно в грязь) было вполне возможно.

Но надо осознать: эта красивая меритократия имеет один «баг», из-за которого ее легко превратить в тоталитарную легистскую диктатуру. Почести и богатства не падают с неба, даже в Поднебесной; они кем-то выдаются или отнимаются. А это – легко понять – инструмент неограниченного контроля. Просто приглашение потенциальному диктатору.

Именно этот инструмент с упоением описывает заклятый оппонент конфуцианства, автор «Книги правителя области Шан»: «Бедные должны выгадывать от наград, чтобы разбогатеть; а богатые должны страдать от наказаний, чтобы обеднеть. Важная вещь в управлении государством: сделать богатых беднее, а бедных богаче. В этом случае страна будет сильной.» Похожие размышления у него и о титулах и знатности; не буду уж сейчас искать.

Легисты тоже считают, что от рождения люди равны; только, в отличие от конфуцианцев, с их эмпатией, справедливостью, уважением ко всем и «образованием для всех, независимо от происхождения», они делают другие выводы: у людей нет прав на наследуемые титулы и богатства; следовательно, мы будем произвольно и непредсказуемо давать их и отнимать, и не останется ни одного способного нам противостоять, ибо опереться ему будет не на что; и станут тогда все ходить перед нами как шелковые, размахивая красными флагами и славя наше мудрое правление...

Эта проблема не имеет решения. Жестко-сословная система с родовой аристократией нехороша; но она создает сильные противовесы центральной власти, очаги потенциального сопротивления и конкуренции. Меритократическая система, основанная на идее изначального равенства, хороша; но она уничтожает противовесы и очаги сопротивления, пролагает путь потенциальному диктатору.

Но ведь так и вообще устроен человейник: не существует никакого «единственно-верного учения», ни одного «окончательно-правильного» способа построения общества и государства. Это всегда многовариантность и двусмысленность, всегда инь-ян. В одних ситуациях работают одни модели, в других другие. Чаще работают сложные гибриды в состоянии хрупкого равновесия.

А верить, как марксисты, в прогресс государственных моделей, который шел, шел, дошел до сего дня и остановился  в изумлении, ибо увидел в нас с вами венец эволюции и предел своих мечтаний; и тогда, как писал Щедрин, «история прекратила течение свое», – верить в эту чушь, хоть и модно, но как-то совсем уж стыдно. Верить, как перестроечная советская интеллигенция, что есть некая правильная модель, «как в цивилизованных странах», и ничего другого быть не может, потому что не может быть никогда, – эта наивность бывших пионеров, не могущих жить без окончательно-правильной идеологии, была простительна в 90-е; но после стольких лет в меняющемся мире можно было бы уже и призадуматься...

(в продолжение предыдущего)

Мудрые люди, влиявшие на мировоззрение следующих поколений, были всегда, и их имена сохранились даже из очень глубокой древности: например, Имхотеп, «ренессансный человек» Древнего царства, визирь фараона Джосера (XXVII в.), архитектор первой пирамиды и красивейшего погребального храма, врач, писатель, чьи моралистические тексты читались на протяжении всей последующей истории Египта (а до нас не дошли); или Фу Си, изобретатель триграмм, циркуля, рыболовства и моногамии, первый император и «культурный герой» китайской истории.

Но осознанное амплуа мудреца – не такое уж древнее. Оно относится исключительно к Осевому времени (Ясперс его датирует VIII-II вв. до н.э.; и его оценка не вызывает возражений, как и сам термин). «Век семи мудрецов» в Греции – самый наглядный пример. Мудрость традиции, которая всегда права, сменилась мудростью частного человека, рассуждающего своим умом и под свою ответственность, и потому могущего быть правым или неправым. Это еще не философия, но уже и не автоматическая передача традиции.

Первым тут появилось индивидуальное мышление, и лишь потом оно осознало необходимость в систематизации своих инструментов. Тут и пролегает граница между веком мудрецов и философов: первые просто изрекали премудрости, а у вторых появилось системное мышление общими понятиями, аргументация, логика, этика, политология и натурфилософия. Рождение философии – это VI век, а мудрецы – это VIII-VII вв. или даже чуть раньше: хронология тут туманная.

Философы осознавали свое отличие от мудрецов, что и зафиксировано в словах – софос и философос, мудрец и любитель мудрости. По мере «объективации» умственного инструментария и, тем самым, «отодвигания» его от человека, и сам человек чувствовал себя «отодвинутым» от мудрости: уже не мудрец, а только любитель мудрости; знаю свое место и на большее не претендую. В пару к пифагорову словечку «философос», Конфуций выразил свою позицию очень похожим, на самом деле, выражением: «люблю древность и штудирую ее». Он тоже осознавал дистанцию: «я – не мудрец, а всего лишь любитель мудрости».

Лао-цзы и Конфуций, хоть и называются почтительно 聖 шэн, «совершенномудрыми», – уже не мудрецы, а философы. Мудрецы были двумя веками раньше; они упоминаются во всех «осевых» текстах, и термин 聖 шэн применяется к ним регулярно. Но их имена не сохранились. Вот, например, характерный пример из Ли Цзи (I-9):

Попугай умеет «говорить», но он не более чем птица;
Обезьяна умеет «говорить», но она не более чем животное;
Современные люди, не знающие Ли:
пусть они и умеют говорить,
но разве у них – не души птиц и животных?
А когда люди – как птицы и животные, не знающие Ли,
у отца и сына может оказаться одна самка.
Для того мудрые люди (聖人) и создали учение о Ли:
Они помогли людям освоить Ли,
познать себя и отличить себя от животных. 

По всему, кажется, что текст – о «первых мудрецах» и «культурных героях» вроде Фу Си, но одно выражение показывает, что на самом деле тут смешаны самые древние основания цивилизации (отказ от инцеста), с самыми недавними, «осевыми» мудростями: фраза 知自 познать себя, повторяющая девиз Дельфийского храма ΓΝΩΘΙ ΣΕΑΥΤOΝ, – это вовсе не «седая древность», ни для Дельф, ни для Китая, а недавняя новация века мудрецов. Главный девиз и главная ценность этого века – самопознание человека.

И само рассуждение безымянного автора (скорее всего, написанное до эпохи философов, до Конфуция) – хороший образец предфилософской «осевой» мысли: уже с рефлексией над этикой и современностью, с аргументацией и использованием общих понятий, но еще без признаков развитой философской системы и без возведения всего к единому корню-архэ. Этим займутся не мудрецы VIII в., а их последователи в VI в., «любители мудрости» – Лао-цзы и Конфуций.

若夫，坐如尸，立如齊。

[Достойный] человек:

Если сидит – то как будто [замещает] покойник[а].
Если стоит – то как будто совершает жертвоприношение.

Первая фраза звучит несколько некрофильски, особенно если  坐如尸  переводить буквально («сидит как труп»); на самом деле речь о главной китайской религии – сыновной благодарности и традиционализме. И конкретно – о ритуале поминовения предков, жертвоприношения их духам. В древности кто-то из потомков во время обряда играл роль покойного, был его ритуальным представителем, символом, «иероглифом». По-китайски такого представителя называли просто «трупом», ши, 尸; старинный вариант изображает сидящую либо лежащую на боку фигуру мертвеца.

Возможно, в древнейшие времена в ритуале мог принимать участие настоящий покойник, наряженный и украшенный. В Индонезии до сих пор существует веселый праздник Манене, на котором принято вытаскивать мертвецов из могил, наряжать покрасивее и совершать поминальные ритуалы вместе с ними. Возможно, это ответвление той же самой традиции, что в Китае исчезла, когда труп заменили более гигиеничным живым потомком. Впрочем, и этот ритуал уже давно исчез.

Идеал внешнего достоинства, – в осанке и поведении, – иллюстрируется тут самыми сакральными для китайской традиции образами: из ритуала поминовения предков. Если помнить об этом, перестанет удивлять, почему именно там найден высший образец достоинства: сидеть не вертясь, прямо и чинно, как труп-представитель; стоять величественно, как будто совершаешь приношение.

Кстати, представитель покойника – это хорошая, даже чересчур наглядная иллюстрация того, как работает мифологическое сознание. Жизнь человека имеет смысл только как воплощение модели, уже существующей в культуре: новое реально только как повторение старого.

И то, что новые поколения осмысляют себя как представители ушедших, на самом деле, не так глупо. В этом, наверное, и есть главный смысл культурной традиции.

Ли Цзи – пестрая книга. Она состоит из 49 глав и представляет собой компиляцию, сжатую из 214 старинных книг. Собрание – не догматично-конфуцианское (потому что конфуцианство не догматично, а интересуется культурой в ее целостности); оно охватывает широкий горизонт культуры Чжоу и философских наработок Осевого времени. За вычетом, как легко догадаться, крайних форм легизма и даосизма (ввиду их антицивилизационности) и еще буддизма (которого в Китае тогда еще не было). Китаист Кобзев пишет так: «В «Ли цзи» отражены практически все ценностно-нормативные аспекты традиционной китайской культуры, государственного устройства и общественной жизни».

Стиль книг очень разнится: одни берут высокий философский тон, почти как Дао Дэ Цзин, другие заняты нудным перечислением протокольных норм, третьи, в духе Лунь Юй, рассыпаются живыми разговорами, байками и сценками. Тут и записи бесед Конфуция, и книги его учеников, и книги учеников учеников, и пересказы либо фрагменты того, что не сохранилось (например, «Записки о музыке» считаются остатками пропавшей книги о музыке). Процесс собирания начался после смерти Конфуция, длился несколько веков, прошел (не без книжных потерь) через репрессии Цинь Шихуанди и закончился к концу I века до н.э., в эпоху Хань; тогда Ли Цзи и обрела форму единой книги.

Вероятно, костры Шихуанди и стали главным стимулом и ускорителем ее создания. Было сожжено много старинных книг; и книжники бросились записывать утраченное по памяти или копировать спрятанное в тайниках. Их императив, несмотря на новое смутное время и кровавейшую гражданскую войну, был «восстановить и сохранить».

Известно имя инициатора этой работы после падения Цинь – Гаотан-шэн из княжества Лу (это родина Конфуция; лусцы считались лучшими знатоками и хранителями традиции). Он сделал реконструкцию книги «Ли», в 17 главах, и назвал ее «Шу Ли». Известны имена последних авторов-компиляторов-редакторов Ли Цзи: конфуцианский книжник Дай Дэ и его племянник Дай Шэн. Сначала старшему Даю удалось собрать 131 книгу, потом нашлись еще 83; и он начал свою работу «отсечения лишнего»: ужал 214 до 85. Работу продолжил младший Дай: сократил с 85 до 46. Потом нашлись и были добавлены еще три текста, и стало их, как сейчас, 49.

Антологический характер Ли Цзи задается первой же фразой: «’Цюй Ли’ гласит: ‘ни к кому не должно быть неуважения’». Т.е., это цитата из несохранившейся книги ’Цюй Ли’ («Формулы этикета»).

Полных переводов почти нет. Старый, из конца XIX века, Джеймса Легга – нехорош; другой, 2017 года – я еще не видел. Есть что-то по-французски. Остальное – отдельные главы, фрагменты. Крохи.