Aug. 28th, 2019

Я все никак не мог ухватить за хвост свое ощущение, на что же похожа китайская проза. Теперь понял - на верлибр. Она пульсирует небольшими фразами, от 3 до 8 слов, без явной рифмы, но с созвучиями и с ритмическими повторами (может идти несколько фраз, скажем, по 4 или по 6 иероглифов подряд). Что-то вроде "Петербурга" Андрея Белого, только этот текст я долго выдержать не в состоянии из-за назойливого ямба, лезущего из каждой фразы; это вычурно и дурновкусно, мне это мешает понимать. А в китайской прозе это звучит очень хорошо и естественно, как мелодия, играемая на колокольчиках / Glockenspiel. Китайская проза очень музыкальна и очень похожа на поэзию, по природе своей и по требованиям риторического вкуса, она всегда прошита ритмами и созвучиями.

В поисках трактата императора Цао Пи о поэтическом искусстве, наткнулся на перевод гиганта русской китаистики, Алексеева. Интересно, что он в таком ключе и переводит – верлибром в прозе. У Алексеева явно музыкальный слух. И это очень хороший перевод, звучит очень по-китайски:

...Обыватель лишь то уважает, что дальше стоит от него, а то, что поближе, не ценит совсем. Он к звучащему станет лицом, но спиной повернется к тому, что реально. К тому же, увы, омрачен он заботой показа себя на людях: он себя самого за умнейшего мужа считает.
...
А так-то говоря, слово изящное (вэнь) – в корне едино своем, в листве же своей не едино.
...
Письмо и рассуждение на тему должны быть полны доводов и мыслей. И в лапидарной надписи, и в некрологе-плаче мы ценим факт, правдивость изложенья. В стихах и в прозе, движущейся ритмом, стремись всегда к прекрасной форме...

1880-е годы были щедры на гениев будущего ХХ века. Вот еще одно, новое для меня имя. Василий Михайлович Алексеев (1881-1951), переводчик и исследователь китайской литературы в таком масштабе в таком качестве, в которых не работал почти никто и никогда. Вообще, русская китаистика приятно удивляет своим высоким классом. Но Алексеев в этом пантеоне, видимо, бог номер 1. 

Что меня особенно удивило – это полное, до запятой, совпадение моих представлений о переводах с тем, что говорит Алексеев. Я никогда еще не находил единомышленников, только оппонентов. Но вот – наконец-то! Дождался! Какое облегчение – встретить человека, который умеет уважать авторов (а не ездить на них верхом), который понимает глубинный смысл своей работы. 

Я сознаю, что я не переводчик и не китаист (как и не шекспиролог и не германист и т.д.), да оно и далеко от моей профессии. Все мои переводы – сугубо учебные, сделанные для себя. Но это не значит, что я не думаю о том, как правильно: «учиться и не думать – занятие  напрасное», как известно из Конфуция. 

90 или 99 % поэтических переводов (и русских, и особенно английских!) – это полное неуважение к автору, это отношение к нему либо по принципу «я начальник – ты дурак», либо «сойдет и так», либо «не грузи меня, чувак, take it easy». Переводчик не учится у автора его эстетике, а навязывает ему свою. Он стягивает автора с его горных вершин в подвалы своей поэтики, как правило, очень мещанской, плебейской, попсовой. Он неточен, неряшлив и нечистоплотен: он пишет либо в заезженных размерах (по-русски), либо верлибром (по-английски) и изъясняется удобными для него штампованными выражениями. Ему хватает глупости пытаться сделать «как это могло бы быть по-русски» («по-английски»), и он этим убивает сразу две ценные вещи: и эстетическую дистанцию с чужой культурой, и высокий дух своей культуры, потому что язык этих переводов – почему-то всегда серенький, «для бедных», а «естественность» - такая, до какой никакой автохтонный поэт не опустится.

Насколько же возвышается Алексеев над этим обезьяньим царством. Переводы его точны по мысли и по поэтике, дают очень хорошее представление об оригинале (включая дыхание, интонацию, ритм), основаны на безупречном знании культурного контекста. 

А вот его кредо, выраженное собственными словами. Оцените: 

...В моем переводе читатель может быть уверен, что в угоду полноте и дословности я всегда жертвовал русскими привычными, обиходными выражениями, ибо китайский оригинал не состоит из обиходного... 

...Эти книги не для тех, кто убежденный или (что то же) беспомощный шовинист — человек, кроме своего, не могущий и не желающий признавать чужого... 

...Мой художественный перевод есть перевод научно-точный в том смысле, что ни одно слово оригинала не пропущено в переводе либо так или иначе на него не повлияло... 

... Далее, его ритмизация имеет сообщить ему характер перевода не только со слов на слова, но и с тона на тон, поскольку все эти произведения китайской литературы их творцами и читателями на протяжении тысячелетий не читались, а пелись как арии и мелодекламации, Поэтому и русский перевод их имел в виду также и певучесть стиля... 

... Что до «общего» читателя, то он, вероятно, после первых же строк потеряет охоту к дальнейшему чтению этих переводов, и, зная по опыту своему, что это именно так, я и не предназначал свои переводы для заполнения досуга «общего» читателя, а потому строил все на точности передачи, без всяких попыток ввести в перевод объяснительные заметки, и на приблизительной певучести перевода, которая, отнюдь не равняя его с певучими произведениями русской литературы, все же имеет в виду сделать речь как бы отражающей оригинал, независимо от требований «общего» читателя, который считается только с русским стандартно-литературным языком... 

... Эта книга может иметь и учебный характер, поскольку, повторяю, мой перевод ничего и никогда не пропускает, а потому и не разочаровывает тех, кто старается проникнуть в тайны китайского литературного языка, который приходится часто не столько читать, сколько расшифровывать... 

... Перевод прозы сильно отличается от перевода поэзии, как допускающий большую свободу выбора ритмов и слов, ибо при переводе стихов я был скован размером и не хотел из него выходить... 

... Понятие русского размера, впрочем, с китайским не совпадает, ибо представить себе русский размер отражающим китайский в точности можно лишь эпизодически, и притом не без комизма, как, например, следующий ряд русских однослогов, приблизительно отражающий китайский ряд: 

Ночь... Сплю... Там есть свет...
Что там? Снег иль что?
Взгляд вверх: свет средь гор;
Взгляд вниз: где мой дом? 

Комизм положения хотя бы в том, что в русском языке односложного эквивалента для китайского юэ (луна, месяц) нет. Следовательно, надо было искать выход из положения, который я нашел в автоматическом умножении количества китайских однослогов на три, ибо при умножении на два получается часто нехватка слов, а при умножении на четыре — излишек их. Опыт показал далее, что получающиеся при этой операции со стихом размеры — дактиль, амфибрахий, анапест — весьма пригодны для довольно точной передачи китайских стихов, но первые два лучше третьего, создающего часто неподобающее настроение... 

...а) мой размер так же строг, как китайский; б) конструкция и порядок слов, за немногими исключениями, оставлены китайские; в) выбор слов продуман в направлении наилучшей точности, а не в направлении общелитературного русского языка... 

...Сделал опыт введения в картотеку отдельных образов из своих переводов „танцев". Получилось нечто такое, перед чем побледнеют Хлебников и Крученых! Головоломно, причудливо, небывало!.. 

...Выбираю слова и фразы из переводов поэзии Тан и вставляю в картотеку. В разрозненном виде получается нечто столь неожиданное, что если бы не сам я это переводил, то заподозрил бы первую попавшуюся фантазию... 

***

Многое из сделанного им до сих пор лежит в архивах. Самое полное издание на сегодня - это (1-й том, 2-й том).

Алексеев, среди прочего, занимался также переводом Лунь Юй, но не просто текста Конфуция, а еще и с комментариями Чжу Си, философа XII века, чье толкование считается образцовым и служит опорой конфуцианских штудий последнего тысячелетия. Алексеев делал перевод в 1920-21 гг., но остановился на 3-й главе (из 20) и сделал на рукописи пометку «Оставлено за невозможностью печатать». Качество работы – высочайшее. Первый текст Лунь Юй, который я читаю, не морщась поминутно от досады на дурака-переводчика/комментатора. Какая жалость...

***

В комментариях к Конфуцию Алексеев обронил, но не развил одну мысль: «Войну с узурпацией прав, человеку не принадлежащих, Конфуций, как будет видно из дальнейшего, вел упорно всю свою жизнь, доходя до такого неумолимого педантизма, что от него отворачивались даже самые ревностные искатели правды. И тем не менее именно на этой непреходящей определенности и построено учение Конфуция...»

На этом пассаже обрывается труд В.М. Алексеева по переводу Конфуция заодно с обильными комментариями Чжи Си, в которые к тому же вплетена многоголосица других комментариев, и которые дополнены еще более обильными комментариями самого Алексеева.

Жаль. Ухвачена важная мысль; интересно, как бы она была развита. В применении к эпохе Конфуция, речь идет, конечно, об удельных князьях, соревновавшихся в захвате императорских прав и регалий. Но не только. Алексеев явно имел в виду что-то еще. Возможно, "навеянное" недавными событиями (работа над Лунь Юй шла у него в 1920-21 гг.) 

Эту мысль было бы интересно развернуть и в более широком контексте. 
Если отвлечься от Китая и Конфуция, то это тема руссоизма, который стал доминирующей религией в европейской культуре с конца 18-го века, и который сменил человечную парадигму морального роста и совершенствования, основанную на долге скотской парадигмойсамодовольства и потребительства, основанной на праве. Постараюсь к этой теме вернуться. Авось выживу: журнал у меня малолюдный, нет опасности, что набегут право-левые хунвейбины и начнут кидаться камнями и какашками...

Сравните процитированные ниже мысли Алексеева с расхожим мещанско-бардовским представлением, что поэзия – это про что, переложенное в какие-то там, неважно какие, стихи и строфы. Большинство переводчиков так думают и так переводят: русские – в пошлый романс, английские – в пошлый верлибр. Для них важнее всего – передать про что стихи. И чтоб  было "красиво" (в меру своих понятий о красоте). Остальное неважно.

***

Что есть поэзия вообще? По существу и содержанию — момент прекращения связи с реальным существом вещей и превращения их в вымысел и картину. Поэзия — это симфония членораздельных звуков и слов, тонов и интонаций, письменных слов и речей, т.е. музыка в слове. По форме — музыкальное начало; ритм и особенно рифма.

Китайская поэзия вполне удовлетворяет этой формуле как в элементарных началах, так и в виртуозном совершенстве. С этой стороны китайская поэзия идет в сравнение не только с поэзией одного народа (например, русского), но и с поэзией всего мира.

(Т.е. по масштабу проработки поэтической формы китайская традиция сопоставима только со всей европейской традицией. Или даже всей остальной мировой поэзией, вместе взятой.)

...

Всякий знакомящийся с новой поэзией есть как бы ребенок. Быть ребенком во взрослом состоянии — идеал вечного возрождения. Нельзя смотреть на чужую поэзию высокомерно, пожимая плечами. Нельзя, однако, и увлекаться ею более, нежели своей.

...

Китайская поэзия так же отличается от европейской, как лучшие китайские картины от полотен Рафаэля, Репина, Левитана. Однако восхищаться китайской живописью может всякий — это дело вкуса, надо лишь обладать им. Все обстоит иначе, когда речь идет о китайской поэзии. Поэзия Китая не вошла в обиход общечеловеческой мысли.

Точно так же и китайскому читателю — в обратном масштабе — не доступна русская поэзия. Он ценит шаблонные образы (луна в воде, цветы весной, осенняя тоска, выси гор и т.д.) и не ценит специфического («Песня про купца Калашникова», «Мой дядя самых честных правил...»).

Выхода читателю — равно и русскому, и китайскому — нет. Выход есть только в науке, ученому-филологу. Он проходит через разные фазы: сначала — новость в каждом стихе; потом — меньше; наконец, строится целый мир. Оригинальное как таковое исчезает, остается вечно оригинальное — красота человеческого духа, постигаемая все глубже и глубже по мере изучения. Таким образом, целостное постижение китайской поэзии не выходит за пределы оригинала. Переводы ни по форме, ни по содержанию неадекватны.

***

Я писал о Коломийцове и Тюменеве, переводчиках текстов Вагнера, и о том, что их «германский аллитерационный стих», зазвучав по-русски, создавал новую поэтику, создавал огромные поэтические возможности. Не меньшие перспективы открывали и китайские переводы тех лет (там был не только Алексеев): помимо научной ценности, они приучали к новым ритмам, новым образным рядам, новой поэтике.

Вообще, Серебряный век (к которому принадлежал по выучке и вкусу Алексеев) поднял русскую поэзию на небывалую высоту и распахнул ее горизонт невероятно широко. СССР, уничтожив эту традицию, опустил русскую словесность до кабака бардовской песни, из которого она не выбралась до сих пор. Даже «поэты без гитары» в большинстве своем писали так, будто это не стихи, а куплеты блатной песни: они «выражали свои мысли и чувства» заезженными размерами и унылой «четырехугольной» строфикой.

Вы мне не верили, когда я писал о исключительной филологичности китайской культуры и о том, что образованный китаец гуляет по своей 5000-летней традиции, как по собственному кабинету, и что история языка и этимология – это его повседневная пища. Не верили мне – ну вот, почитайте Алексеева:

...Китайская поэзия есть синтез ученого с художником. Китайский поэт — непременно получивший строгое классическое образование ученый (неучей-поэтов не бывало!) — говорит языком предыдущих тысячелетий (гувэнь, гуши). Поэтому и переводить китайского поэта невозможно: никто из нас так свой язык не знает...

Еще интересно, что китайские поэты не разделяли убеждения Пушкина, что «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»:

Китайский старый (классический) поэт никогда не торговал своим вдохновением. Его издавали, но денег ему не платили: было бы стыдно. Он писал для своих друзей, и только.