die Jakobsleiter

李白: 夜宿山寺 

危樓高百尺
手可摘星辰
不敢高聲語
恐驚天上人 

李白:  題峰顶寺 

夜宿峰顶寺
舉手捫星辰
不敢高聲語
恐驚天上人

Ли Бай. Заночевал в горном монастыре

опасно построили:
       высота в сотню чи...
можно руками
       звезды с небес собирать...
даже не смею
       заговорить в полный голос:
боюсь спугнуть
       тех кто живет в небесах...

Ли Бай. Сочинено в монастыре Фэндин (= в храме на самой верхушке горы)

ночую в храме
       на самой верхушке горы
руку подняв
       могу прикоснуться к звездам...
даже не смею
       заговорить в полный голос:
боюсь спугнуть
       тех кто живет в небесах...

***

У этих двух вариантов отличаются названия и первые 8 иероглифов текста; а последние 12 – одинаковые. Тот вариант, что я поставил вторым, кажется мне более поздним, зрелым и окончательным; но это интуиция, основанная на скудных познаниях, не верьте ей безоглядно. 

Возможно, причиной переделки стало то, что иероглиф 高, гао, «высокий», повторен в первом варианте дважды; это могло казаться «косноязычным». Хотя это красивая игра: первый раз гао – высота горы, во второй раз гао сказано о голосе – высокий в смысле «громкий» («поднять голос»).

Перевожу, как всегда, «бесцветно», почти подстрочником, чтобы не заслонять собой фигуру автора, как у переводчиков-дикарей, с их «творческим подходом»; и чтобы не заменять диковины чужой поэтики банальностями своей.

Герой стихотворения – буддийский монастырь Фэйдин, где Ли Баю случилось заночевать в годы своих странствий (т.е., в молодые годы). Он не сохранился, хотя местоположение его известно. Он был построен на вершине горы, довольно рискованным образом, так что эта фотография, думаю, способна создать нужное впечатление.

В одном комментарии я прочел, что Ли Бай во время ночевки в высокогорном монастыре Фэндин бродил по его территории и забрался в башню. Это была библиотека-скрипторий, хранилище священных книг и писарский зал; самая высокая и «экстремальная» постройка, возведенная над обрывом, и именно в ней Ли Бай и любовался на звездное небо и старался не напугать тех, кто в небесах («небесных людей»). Ну или не разбудить монахов.

Текст стихов очень простой. Никаких подмеченных цитат и аллюзий из древней поэзии я у китайских комментаторов не нашел. Поэтическое решение основано на гиперболе (звезды так близко, что можно коснуться) и фантазии (боюсь побеспокоить небесных людей). Чтобы выйти из круга привычных образов и впечатлений и передать сильное и необычное чувство, вызванное высотой и простором, Ли Бай прибегает к «необычностям», выбивая читателя из колеи обыденности. Но не впадает в вычурность, не изменяет своей обычной ясности: язык стихов - простой, естественный, как в дружеском разговоре. Это не та простота, которая хуже воровства, а та, которая - высшая степень сложности.

李白: 贈汪倫  

李白乘舟將欲行
忽聞岸上踏歌聲
桃花潭水深千尺
不及汪倫送我情

Ли Бай уже         на лодку взошел

                и вот-вот     отправится     в путь;

Вдруг слышит:         доносятся с берега

                топот     и пения     звуки.

Воды в Озере         Цветущего Персика –

                в тысячу     чи     глубиной;

Но не так глубоки,         как чувство, с которым

                провожает     меня     Ван Лунь.

*** 

Ван Лунь – один из друзей Ли Бая; он был одно время высокопоставленным чиновником, потом вышел в отставку и жил в деревне Таохуатань, что значит «Озеро Цветущего Персика». Там они и встретились в 755 году, во время путешествия поэта. Ван Лун узнал о прибытии Ли Бая и пригласил его к себе; оба были веселого нрава, неформально-открытого характера; сошлись легко.

Чи – это фут; 1000 футов – 300 м, глубоковато для озера; но не невозможно. А главное – никакого озера там нет: Таохуатань сегодня небольшой город, он стоит на берегу реки. (Фото вверху и внизу сделаны в его окрестностях.) Возможно, там были некоторые искусственные пруды или водохранилища (в стихах использовано слово, которое значит скорее «пруд»); но сегодня их на карте не видно. Пишут, что Ван Лунь при первой встрече рассказывал Ли Баю про персиковые сады, а потом рассмеялся и сказал, что дурачится: ничего такого нет, это только название деревни. Видимо, Ли Бай возвращает шутку в стихах: говорит о глубоких водах несуществующего озера. (Либо речь идет о реке в окрестностях деревни Таохуатань.)

Это стихотворение ценится в китайской поэтической традиции за прямоту и простоту выражения дружеских чувств, а еще за нарушение приличий. Это не парадокс: чтобы ценить нарушение приличий, надо сначала иметь очень твердые и несокрушимые о них представления. Исключение может быть ценно только на фоне почитаемой всеми нормы. В «свойской», панибратской культуре, не ценящей строгих форм общения, не ценится и неформальная прямота: «эка невидаль! мы тут все такие».

Своим именем по-китайски издавна заменяли «я»: не «я отправляюсь в путь», а «Ли Бай отправляется в путь». В третьем лице разговор о себе звучит более отстраненно, не так эгоцентрично. Но в танских стихах и «я», и свое имя равно неуместны.

Как красиво выразился безымянный автор статьи в байке-байду, традиция китайской поэзии отстаивает сдержанность чувства и скрытость смысла. И, как красиво выразился автор этого блога :), китайские стихи выражают личное безличным. Таков эстетический стандарт. Но в этих стихах есть личное (и «я», и имя), и нет никакой скрытости и тайности. Стихи простые, прямые, с единственной нехитрой метафорой (глубина чувства сравнивается с глубиной озера). Разве что прямота – не совсем «окончательная»: Ли Бай говорит не о своих чувствах, как стал бы делать европейский поэт, а о своем друге, о его искреннем гостеприимстве и дружеском прощании.

Эти стихи включены в учебники 2-го класса; язык у них простой и разговорный, так что дети понимают и запоминают текст легко, без перевода и толкований...

李白: 獨坐敬亭山

衆鳥高飛盡
孤雲獨去閒
相看兩不厭
只有敬亭山

стая     птиц

           пролетит     в вышине     и исчезнет...

одинокое     облако

           праздно     пройдет,     не спеша...

друг     на друга

           смотреть     нам обоим     не в тягость

с этой     горой

           Цзин  -  тин  -  шань...

 
***

Поэт (если он не нарцисс-графоман с гитарой) – всегда немножко социопат. Несмотря на это, он знает, что труд соединения «правильных слов в правильном порядке» имеет ярко выраженное этическое измерение (и тут как раз и видна разница между поэтом и графоманом); и поэтам, наряду с желанием убежать «к ручьям и рощам», знакомо и чувство долга, и желание быть на службе, приносить пользу. Это так было везде, и в древнем Риме, и в древнем Китае.

Ли Бо / Ли Бай, кажется, был более социопатичен, чем большинство его коллег. Это отчасти объясняется характером, а отчасти необычным путем его эволюции. Многие поэты начинали конфуцианцами, а кончали даосами и буддистами; в молодости горели идеалами служения, а в старости искали покоя и одиночества; особенно после гражданской войны, которая для многих стала личной катастрофой: Ван Вэй, Ду Фу и десятки других поэтов ушли тогда в отшельники.

У Ли Бая все было наоборот. Он в молодости пристрастился к даосизму, посещал даосских учителей и крепко усвоил этот вольный и безответственный стиль жизни: служить не хотел, а едва заведя семью, тут же ее бросил и ушел странствовать и предаваться богемным удовольствиям – поэзии и пьянству. Но к 42 годам в нем проснулся и стал усиливать влияние внутренний конфуцианец: он стал искать места при дворе. Сначала неудачно, потом, вроде бы, удачно, но тоже без особого удовлетворения. А в начавшейся вскоре гражданской войне он вновь оказался за бортом придворной политики. Был обвинен в мятеже и поддержке «не того брата»: т.е. не того принца, который в итоге взошел на престол. Был сначала приговорен к казни, потом к ссылке, а потом и вовсе прощен (о чем и было разобранное недавно стихотворение «Рано утром покидаю Байди»).

Сегодняшние стихи написаны то ли после первой неудачной попытки сделать карьеру, то ли уже после всех этих событий. Ли Бай был разочарованным, усталым, одиноким и бедным, как и полагается романтическому поэту. В стихах использована цитата из старинного классика Тао Юаньмина, из его стихотворения «Воспеваю бедных книжников-ши» (ши – это сословие, «созданное» Конфуцием: образованные люди, готовые к госслужбе, но сохраняющие независимый и вольный взгляд на жизнь и очень придирчиво выбирающие себе сюзерена).

Цитата из Тао Юаньмина – в трех иероглифах: 孤雲獨, «только одинокое облако». Цитируемые стихи начинаются так: «У всех людей есть кто-нибудь, кто поддержит и поможет; и только у одинокого облака нет поддержки». С облаком, разумеется, сравнивается странствующий книжник, ищущий и не находящий ни работы, ни приюта. Так же чувствовал себя и Ли Бай.

Проходящие перед глазами образы – сначала птичьей стаи, а потом одинокого облака – символизируют, как легко понять, социальное и асоциальное, коллективизм и одиночество, толпу и поэта. А еще – это типичный буддистский символ преходящести и эфемерности: исчезают птицы, уплывает облако. Этой подвижной и тленной части мира противопоставлено нечто устойчивое – гора Цзинтин. Она, соответственно, символизирует непреходящие ценности – для романтика Ли Бая это, конечно, красота и свобода.

Гора Цзинтиншань существует. Она невысокая, но причудливая, и с мягкими заросшими склонами, и с и торчащими скалами. Рядом есть гора повыше, и с нее принято любоваться на Цзинтин. Возможно, оттуда Ли Бай и смотрел на нее. (Цзинтин на картинке слева вдали.) 

Надо сказать, что созерцание чего-либо на грани отождествления (здесь это человек и гора) – сама эта идея заложена в иероглифе 相 «друг друга»: он состоит из дерева и глаза. Человек смотрит на дерево, а оно на него, их созерцание взаимно. (Отсюда, кстати, легко понять, что байки вроде «человеку снится, что он бабочка, или бабочке снится, что она человек?» не звучат для китайского уха так уж парадоксально.) И, конечно, тут мерцает более широкая китайская идея «взаимности» как основы человечности, о которой в этом журнале уже написано очень много.

Композиция стихотворения стройна и строга, как античная скульптура. По «содержанию» Ли Бай, конечно, романтик; но его выточенные из мрамора композиции, стройность и ясность мысли, отсутствие случайного нарциссического вздора, – все это говорит скорее в пользу его классицизма.

стая     птиц

           пролетит     в вышине     и исчезнет...

одинокое     облако

           праздно     пройдет,     не спеша...

друг     на друга

           смотреть     нам обоим     не в тягость

с этой     горой

           Цзин  -  тин  -  шань...

Ли Бай. Весенние чувства 

Травы в Янь –
             как шелк изумрудного цвета.
В Цинь шелковицы
             склоняют густую зелень.
Когда государь
             возвращения день наметит,
У этой служанки
             будет разбито сердце. 

Мы незнакомы
             с тобою, весенний ветер;
Зачем влетаешь
             в эти прозрачные занавески? 

*** 

«Государь», «служанка» – это не обозначение статуса, а вежливые формулы вроде «сударя» и «вашего покорного слуги». «Разбитое сердце» – буквально «рвутся кишки»: эта стандартная китайская формула точно соответствует европейской формуле heartbroken. Шелк – типичная для фольклора метафора красоты. Весенний ветер – традиционнейший образ любви: эмоций, «приключений» и т.д. 

Стихи – явное подражание фольклорному стилю, и Ли Бай уже не первый раз в этой игре замечен. Фольклорные тексты многих народов строятся по формуле «в огороде бузина, а в Киеве дядя»: фразе о природе отвечает фраза о человеке. Человек глядится в природу как в зеркало, ищет в ней или подобие своим эмоциям или подходящий фон для них. Например, самая распространенная русская песня «Во субботу день ненастный»: ненастье – отражение печали. 

Гладко стелящиеся шелковые травы – часто повторяющийся образ в стихах. (И не только в стихах: у Конфуция тоже есть образ властителя как ветра, а народа как трав, стелющихся по направлению ветра.) Горизонтальная покорная мягкость трав – как бы альтер эго героини; а тяжелое вертикальное дерево шелковицы – альтер эго ее возлюбленного. 

Образ мягких шелковых трав переходит в образ прозрачных прозрачных шелковых занавесок в комнате героини: треплющий их ветер легко понять как символ эмоций, теребящих героиню. А провисшие (от тяжести?) ветви шелковицы (шелк = шелковица) – это созревание мысли о возвращении у героя. 

И – стиль Ли Бая: изобразительности (в духе Ван Вэя) у него очень мало; эмоции – очень живые и непосредственные; а композиция выточена до абсолютного совершенства. Как у античной статуи; точнее, как у скульптурной группы. Сцепление мотивов: шелковые травы, шелковая занавеска, шелковичное дерево. И вечная опозиция движения и покоя. Мужчина думает об изменении, отъезде; женщина – о неизменности, сохранении. Она – в своей комнате, ей неприятен ветер изменений, врывающийся в ее жизнь и разрушающий ее покой. 

李白
春思

燕草如碧絲，秦桑低綠枝；
當君懷歸日，是妾斷腸時。

春風不相識，何事入羅幃？

Четыре песни-цзые (стихотворения в фольклорном стиле). Все они посвящены женщинам; только первые две – древним полулегендарным красавицам, а последние две – безымянным современным женщинам, женам солдат или офицеров, служащих на границе либо участвующих в военных действиях гражданской войны 757-763 гг. Это интересный диптих, по два стихотворения в каждом: о мечтательной старине и о суровой сегодняшней действительности. Это отдельные стихи, но понятными они становятся только вместе, в цикле, в сопоставлении прошлого и настоящего, легенды и современности. 

В первых двух женщины собирают листья шелковицы и цветы лотоса, во вторых – стирают либо шьют и беспокоятся о мужьях. Контраст «прекрасного прошлого» и «ужасного настоящего» подчеркнут, например, повторением фразы «белая рука». В первом случае, это рука, тянущаяся к высокой ветке шелковицы и оттого оголившаяся (рукав упал вниз). Во втором случае – это побелевшая от мороза рука, роняющая иголку и ножницы... 


ЛИ БО (правильнее ЛИ БАЙ). ВРЕМЕНА ГОДА

1. ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

В царстве Цинь        однажды красавица Ло Фу
         Листья шелковицы        у берега реки собирала; 

Белая рука        к ветке зеленой тянулась,
         Красная одежда        в солнечном свете сияла. 

«Черви голодны,        служанке пора идти;
         Пятерку лошадей        не томите, сударь, в пути».

«Служанка» – это вроде «ваш покорный слуга»: вежливое китайское самоназывание. Но также и иерархия: она простая шелкопрядильщица, а он – на пятерке коней – или аристократ, или гувернатор; кто-то очень важный (пять коней – это очень эксклюзивно).

Тут нет ни пейзажной «настоящести», ни эмоциональной глубины, как у Ван Вэя; все цвета и образы (красное платье, белая рука, зеленая ветка) очень схематичны. Но это романтизм, а романтизм лишен чуткости к окружающему миру. Такая сцена вполне могла появиться у какой-нибудь Шарлотты Бронте (скромная гувернантка и хмурый байронический лорд на пламенном коне), в балладе Жуковского или у раннего Пушкина (а у взрослого Пушкина похожая по зачину «Барышня-крестьянка» развивается гораздо умнее).

Стихи окутаны тонким эротическим флером: оголившаяся белая рука, алые одежды, голодные черви и рвущиеся вперед кони. Выписано тонко, без похабства. Что еще прекрасно – с какой безупречной скульптурной ясностью выточена вся сцена: ничего лишнего, идеальная гармония. Но это не реалистические образы, а именно романтическая мечтательность: случайная встреча, мгновенная влюбленность, социальный барьер, непозволение себе отдаться чувству, дымка печали. Но композиция безупречно хороша.

И – как всегда – невозможно обойтись без «упоминательной клавиатуры». Оказывается, эти стихи – пересказ старинной поэмы. В комментариях к переводам Гитовича написано вот что: «Ло Фу – красавица, героиня известной древней поэмы "Туты на меже". Проезжий  знатный вельможа пытался ухаживать за ней, но был решительно отвергнут женщиной, хранившей верность мужу.» Так что Ли Бай вышивает по древней канве, пишет свои ностальгические «вариации на старинную тему».

И я не знаю, имело ли для Ли Бая или автора древней поэмы значение то, что имя Ло Фу переводится как «шелковыйсилок (ло) растянут (фу)». Т.е. это девушка-ловушка. Проезжающему байроническому лорду повезло, что она не интересуется. Но все равно лучше пришпорить коня. 

2. ЛЕТНЯЯ ПЕСНЯ

Зеркальное озеро      раскинулось на триста ли;
         Лотосы-бутоны       раскрылись в лотосы-цветы. 

В пятую луну      собирала их красавица Си Ши;
         Люди любовались,       столпясь у ручья Ро-йе. 

Развернула она лодку     и, не дожидаясь Луны,
         Уплыла обратно,      в княжеский дворец Юэ. 

Зеркальное  озеро – возможно, просто картинка гладкой поверхности озера; возможно, имеется в виду искусственное озеро, созданное по приказу губернатора области Гуйцзи в 30 г. н. э. как водохранилище для орошения окрестных полей в засушливые годы: оно так и называлось – Зеркальное озеро. Если верно второе, то это анахронизм, потому что упоминаемая в стихах Си Ши, конкубина князя царства Юэ, жила на 500 лет раньше, в VI-V вв.

Си Ши – первая из знаменитых «четырех красавиц». Когда она смотрела на рыб в пруду, те забывали о плавании и тонули. Упоминаемое в стихах возвращение во дворец Юэ – возможно, намек на историю захвата царства Юэ соседним У. Тогда Си Ши была «подарена», а не деле – заброшена как honey-trap диверсант во дворец князя У. Она свела князя с ума, привела его дела в расстройство; в нем развилась ревнивая подозрительность, он начал убивать приближенных, и княжество впало в кризис. И тогда княжество Юэ нанесло удар и вернуло свою автономию.

Си Ши вернулась к прежнему князю. По легенде, Си Ши провела с ним остаток жизни в лодке: они плавали, как призраки, как «Летучий голландец», по озеру Тайху. По другой версии, она погибла, утонув во время плавания на лодке. Отсюда – и образный ряд стихов: плавание, лодка, возвращение в Юэ.

3. ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Ломтик луны        над Чанъанем висит одиноко.
         В тысячах дворов       белье отбивают вальком. 

Ветер осенний       дует, гудит бесконечно.
         Сердце мое        снова у Яшмовых Ворот. 

Когда же усмирят        северных варваров этих?
         Когда же из похода       муж мой вернется домой? 

Чанъань – древняя столица. Яшмовые ворота – пограничная застава с башней, на пути в Чанъань. Северные варвары Ху – это, скорее всего, среднеазиатские тюркские народы (татары, узбеки), либо монголы. Скорее всего, название собирательное: кто будет в фольклорном песенном стиле заниматься этническими тонкостями? Тут это что-то вроде «басурман» или «варваров» (в греческом смысле). В одном английском переводе стоит Tartars – это возможно, но крайне ненадежно.
 

4. ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ

«Ранним утром       почту с гонцом отсылаю.
         Осталась ночь –      на вате бушлат простегать. 

Побелели руки,     от мороза иголку роняю,
         Даже ножниц       никак не могу удержать! 

Подшито, подрезано;     в дальний путь отправляю...
         Сколько дней до Линьтао     он может занять?» 

Жена отсылает мужу теплую боевую куртку, подбивает ее то ли ватой, то ли пухом, простегивает. Мороз затрудняет работу, но она успевает к рассвету и отправляет бушлат в Линьтао, что в предгорьях Тибета. Это красивая бытовая сцена, но, будь она единственным содержанием стихов, она была бы одномерной. И только упоминание Линьтао ставит ее в исторический контекст, придает объемность. Муж служит на тибетской границе, где командовал известный генерал Гешу Хань. Этот Гешу прославился в конце 740-х – начале 750-х (а это еще при жизни Ли Бая) сначала успешной службой на границе, а потом первыми удачными сражениями в гражданской войне, начавшейся после восстания Ань Лушаня. Если это так, то песня приобретает очень специфический колорит фронтовой (или тыловой) лирики, знакомой нам по стихам 1941-45 гг.