die Jakobsleiter

Я собирался написать «одна из самых останавливающих-сердце сцен в оперной истории», и вдруг вижу, что Ютубовский юзер пишет совершенно то же самое: eine der ergreifendsten Szenen der Operngeschichte.

Валькирия объявляет Зигмунду смертный приговор богов (потом она передумает и вступится за него). Это из «Валькирии» в постановке Шеро и Булеза, поют звезды «вагнеровского пения» Гвинет Джонс и Питер Хофман. Джонс поет красиво, но по слогам, музыка у нее не складывается, а Хофмана я очень ценю, мой любимый из вагнеровских теноров. 

Магия этого куска – не столько в самой музыке, сколько в том, с каким чувством течения сценического времени она написана. Особенно сильны тут паузы, остановки действия, эмоциональный паралич героев, ритуальные действия Брюнхильды, готовящей еще живое тело Зигмунда к будущему путешествию в Вальхаллу... Вагнер силен, как никто другой, в управлении сценическим временем: умеет остановить его, помчать ураганом, развернуть вспять или вбок. И все это – не исполнительские вольности, а расчет композитора. Все просчитано в партитурах. Во всех исполнениях - эффект тот же самый. У Вагнера со Временем были очень многомерные отношения...

Если бы я был писателем, среди моих самых амбициозных целей было бы, наверное, написать для своего героя речь переубеждения. Она должна быть (пере)убедительной и для его собеседника (т.е. должна изменить его позицию), и для читателя (т.е., он должен сам пройти путь переосмысления и признать перемену убедительной). А это трудная задача. И очень редкий и драгоценный тип литературного текста.

Первым вспоминается, конечно, Эврипид. Он жил в эпоху софистики, которая разрабатывала аргументацию для споров в народном собрании и особенно для судебных речей; и, конечно, усвоил всю риторическую технику современности. Эврипид даже не отказывает себе в удовольствии переубеждать несколько раз, меняя позиции героев на противоположные. Но не из цинизма, а чтобы показать сложность и неоднозначность жизни и морального выбора. Но, как бы герои ни меняли позиции, ход событий изменить они не могут. На всевластие Судьбы-Ананке Эврипид не покушается. В "Ифигении в Авлиде" Агамемнон и Менелай постоянно спорят, и каждый из них успевает очень убедительно доказать правильность обеих позиций: и что во имя долга жертвоприношение Ифигении должно состояться, и что во имя человечности не должно. Но на ход событий их спор не влияет: Ифигения снимает с окружающих груз выбора и приносит себя в жертву сама.

А вот речи, меняющие ход событий, действительно редки. Это вообще нетривиальная ситуация. Попробуйте словом остановить и развернуть несущийся на вас поезд событий... Тут сразу вспоминается Шекспир, революционная речь Марка Антония над телом Цезаря. (Я о ней писал тут, тут и тут.) Она действительно разворачивает события: Марку Антонию удается изменить массовые настроения и устроить мятеж против убийц Цезаря. Но, опять же, это случай не столько переубеждения, сколько ловкой манипуляции.

Чистый случай переубеждения, изменившего ход событий, - это конечно, "Кориолан". Та сцена, в которой мать мятежника Кориолана, приведшего войско врагов под стены Рима, сумела убедить его отказаться от своих планов. И Кориолан остановил осаду города, убедил своих новых союзников заключить с Римом мир; и, как неизбежное следствие, вскоре был ими убит.

Люди крепко держатся за свои убеждения (или педрассудки). И люди горды: поддаться чужим словам и изменить свою позицию кажется им унизительным. Поэтому, например, я стараюсь не ввязываться в споры: толку никакого, а осадок неприятный. Переубедить человека почти невозможно. Да и незачем: каждый должен сам расхлебывать кашу своей глупости. Исключение – когда надо остановить человека, собравшегося сделать что-то очень плохое.

И это как раз случай Кориолана. Я постараюсь найти время, вчитаться в сцену переубеждения, обдумать, перевести ее. Она интересна и непроста.

Мать Кориолана всегда была крайне горда и амбициозна, всегда поддерживала и разжигала политические (почти диктаторские) амбиции сына; тем сильнее эффект контраста: теперь она старается умерить его амбиции, взывая к человечности. Она мечтала увидеть Рим на коленях перед своим сыном; тем сильнее эффект ее унижения: теперь она и сама стоит перед ним на коленях, и  всю семью (жену и сына Кориолана) поставила перед ним на колени. Кориолан увидел свою амбициозность в неожиданном и неприятном свете.

Т.е. весь эмоциональный эффект тут держится на контрасте: к человечности взывает тот человек, от которого Кориолан меньше всего этого ожидал. И его оборона (поначалу очень жесткая) оказалась пробита. Он вдруг становится, спокойным, мудрым и человечным: мать добилась мира для Рима и смерти для сына, и он это спокойно принимает: "but let it come".

Вот эта сцена в прошлогоднем спектакле National Theatre. Спектакль сделан под попсовую кинозвезду Хиддлстона, и он смотрится  убого в роли Кориолана. Но спектакль хорош, и Волумния (мать) хороша. Посмотрите кусок этой сцены: