Апрель – жестокий месяц: он растит
Сирень из мертвой почвы; он мешает
Желанье с памятью; он оживляет
Полуживые корешки дождем весенним.
Зима держала нас в тепле и укрывала
Забвеньем белым землю, и кормила
Засохшим клубнем маленькую жизнь.
Нас удивило лето, ливнем проливным
Пройдя над озером Штарнбергским; мы стояли
Под колоннадой, а потом вернулось солнце,
И мы пошли в Хофгартен, и за кофе
болтали целый час.
Bin gar keine Russin, stamm’ aus Litauen, echt Deutsch...
[Я не русская, я родом из Литвы, настоящая немка.]
Еще детьми мы у эрцгерцога гостили,
Кузена моего. Он на санях меня катал,
А я боялась. И он сказал: «Мария,
Держись!» И мы скатились вниз.
В горах, там чувствуешь себя свободно...
Читаю много по ночам. И езжу зимой на юг.
Но что за корни там сцепляются, и что за ветви
Из праха каменистого растут? Сын человеческий,
Ты ни сказать, ни угадать не можешь ничего, ты знаешь
Лишь ворох образов обрывочных, где солнце
Палит, и нет под мертвым деревом укрытья, и в сверчке
Нет облегчения, и шума нет воды в сухих камнях.
И тень одна - под этой красною скалой.
Войди же в тень под красную скалу!
И ты увидишь нечто непохожее на тени,
Что сзади тянутся на утренней прогулке,
Или что вечером встают тебе навстречу;
И ты увидишь в горстке пыли - страх...
Frisch weht der Wind
Der Heimat zu
Mein Irisch Kind,
Wo weilest du?
Последняя цитата – из Вагнера, из «Тристана»: Свежий ветер веет в сторону дома; ирландское мое дитя, где же ты?
«Сын человеческий» сразу перенаправляет мысль и стиль стихов в библейскую сторону, и последующие образы каменистой пустыни, как и ритм фраз – совершенно библейские. Английские комментаторы пишут, что странные слова про сверчка And the dead tree gives no shelter, the cricket no relief (сверчок = cricket) - из Экклезиаста, из пассажа, возможно, самого прекрасного во всей Библии:
В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик (and the grasshopper shall be a burden), и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; -доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.
«Ты впервые подарил мне гиацинты год назад,
И меня тогда прозвали гиацинтовой девушкой.»
- А когда мы вернулись из сада, было поздно;
И руки твои заняты цветами, и волосы мокрые; и тут я
Онемел, глаза ослепли, и был я ни живым,
Ни мертвым; и ничего не понимал;
Лишь вглядывался в сердце света – в молчание.
Oed’ und leer das Meer.
Тут опять пассаж кончается цитатой из Вагнера, из «Тристана», многозначительно-важного для поэмы. Пустынно, безжизненно море. А сама эта фраза - перекличка с началом Библии: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водами»: Und die Erde war wüst und leer, und Finsternis war über der Tiefe; und der Geist Gottes schwebte über den Wassern. (Пара wüst und leer – почти точный синоним вагнеровской пары öde und leer.) И сам текст Элиота тут движется библейскими волнами, - как Песнь Песней. Или как встреча Иакова и Рахили.
Мадам Созострис, ясновидица известная,
Была простужена ужасно, но считалась
Мудрейшей женщиной Европы –
С порочнейшей колодой карт. Вот это,
Она сказала, Утопленник-Моряк из Финикии
(Смотрите! Его глаза жемчужинами стали!)
А это Белладонна, Леди Скал,
Она же – Ситуаций Госпожа. А это – Тройка
Жезлов, и Колесо, и Одноглазый Купец.
А вот – пустая карта: это ноша на спине Купца,
Но видеть мне ее запрещено. И что-то
Не вижу я Повешенного. Бойся
Погибнуть на воде. Еще я вижу тóлпы,
Ходящие по кругу... Все. Спасибо.
Если увидите дорогого мистера Эквитона,
Передайте ему, что гороскоп я занесу ему сама.
В наше время нужно быть очень осторожным.
О нереальный город!
В тумане буром зимнего рассвета
Толпа перетекала через мост; так много,
Я и не думал – смерть возьмет так много.
Они вздыхали, коротко, нечасто,
И каждый под ноги себе глядел.
Вверх по холму, вниз по Кинг-Вильям-Стрит,
Они текли к часам Сент-Мери-Вулнот, слыша
Девятого удара мертвый звук.
Тут я увидел знакомого и крикнул ему: «Стентон!
Это ведь ты был со мной на триерах под Милами!
А тот труп, что ты в прошлом году зарыл в своем саду,
Он уже дал ростки? Он будет цвести в этом году?
Или твою клумбу прихватило морозом?
И держи Пса подальше, это же друг человека,
Он же выроет его обратно своими когтями!
Эй, ты! hypocrite lecteur!—mon semblable,—mon frère!»
[Лицемерный читатель, ближний мой, брат мой!]
Это конец первой главы. Последний пассаж отсылает к Бодлеру. А девятый удар – это и про начало рабочего дня в Лондоне, и смерть Христа (в 9-м часу). Переходы с почти ямба на прозу и обратно – так и в оригинале. Но более интересны тут две вещи. Во-первых, обилие цитат из Данте: это и бурый туман, и особенно толпы ничтожных, бесцельно кружащие в Лимбе, преддверии ада. Это, по Данте, самый распространенный человеческий тип: настолько ничтожный, что он никому не нужен ни в раю, ни в аду. «Взглянул – и мимо», говорит Вергилий, проходя с Данте по Лимбу.
Во-вторых, эта идея planted corpse, посаженного в саду трупа: это не бред, а старая христианская идея смерти как посева. Тут и «аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит», и кладбище, называемое в некоторых церковных традициях «Божьим Акром», чуть ли не «Божьим огородом». Комментаторы вспоминают и поэму Лонгфелло «Божий Акр»:
“With thy rude ploughshare, Death, turn up the sod,
And spread the furrow for the seed we sow;
This is the field and Acre of our God,
This is the place where human harvests grow!”
( Eliot's original text. Chapter I )