Вторая глава оказалась намного труднее первой. Подолгу сидеть над ней времени не было, но возвращаться приходилось много раз. Выкладываю только небольшой начальный кусочек.

В нем как бы создается «сцена», удушающе-изысканный фон для последующих истеричных разговоров и потока сознания. Все начинается с одного очень длинного предложения, – намеренно длинного и грамматически запутанного, как лабиринт, из которого надо выбраться, или как заросли, через которые надо продраться (нечто подобное есть в «Шинели» Гоголя). Боюсь, что я немножко «спрямил» кривизну; в оригинале все сложнее и кудрявее. И вольность: сменил прошедшее время на настоящее, для сгущения "удушающей атмосферы". Посмотрим, будет ли это уместным, когда начну собирать главу в целое.

2. Игра в шахматы

Как трон, сияет лаком ее кресло
Средь мрамора; и зеркало на стойках,
Увитых густо лозами (из них
Выглядывает золотой амур;
Другой глаза скрывает под крылом),
Удваивая пламя канделябра
С семью свечами, освещает стол;
Там отблеском обильным отвечают
Алмазы из атласного футляра;
И незакупоренные флаконы
(Слоновой кости и стекла цветного)
Им вторят синтетическим парфюмом;
И чувства растревоженные тонут
В тяжелых запахах духов, и пудр, и кремов;
Их смешивает ветер из окна,
И вверх они летят, свечное плямя
Кормя и удлиняя, и уносят
Свой дым в кессонный потолок, и там
Узор его в тумане растворяют.

II. A Game of Chess

The Chair she sat in, like a burnished throne,
Glowed on the marble, where the glass
Held up by standards wrought with fruited vines
From which a golden Cupidon peeped out
(Another hid his eyes behind his wing)
Doubled the flames of sevenbranched candelabra
Reflecting light upon the table as
The glitter of her jewels rose to meet it,
From satin cases poured in rich profusion;
In vials of ivory and coloured glass
Unstoppered, lurked her strange synthetic perfumes,
Unguent, powdered, or liquid—troubled, confused
And drowned the sense in odours; stirred by the air
That freshened from the window, these ascended
In fattening the prolonged candle-flames,
Flung their smoke into the laquearia,
Stirring the pattern on the coffered ceiling.

Поэма Элиота, первая глава, перевод мой. Пояснения и экскурсы в цитируемые Элиотом тексты (Вагнер, Библия, Данте и пр.) можно найти в предыдущих постах у меня или, лучше, в построчных комментариях тут.

ПУСТЫННАЯ ЗЕМЛЯ

ЭЗРЕ ПАУНДУ,
IL MIGLIOR FABBRO

[Лучшему Мастеру]

1. Погребение мертвых )

1. Толпы ничтожеств кружат в грязном и унылом Лимбе, их не принимает ни ад, ни рай, ни жизнь, ни смерть. Т.е. они получили ровно то, что имели при жизни на земле: убогое полу-существование, нечто среднее между бытием и небытием. У Данте наказание иногда делается равным самому пороку (и это просто великолепно, и по глубине, и по остроумию): те, кто вел ничтожную полу-жизнь, ею же и наказаны. Даже умереть по-настоящему не могут.

DK III-46-51 

Questi non hanno speranza di morte
e la lor cieca vita è tanto bassa,
che ’nvidiosi son d’ogne altra sorte.

Fama di loro il mondo esser non lassa;
misericordia e giustizia li sdegna:
non ragioniam di lor, ma guarda e passa.


These have no longer any hope of death;
And this blind life of theirs is so debased,
They envious are of every other fate.

No fame of them the world permits to be;
Misericord and Justice both disdain them.
Let us not speak of them, but look, and pass.

(Longfellow)


И смертный час для них недостижим,
И эта жизнь настолько нестерпима,
Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни - и мимо!

(Лозинский)

2. Данте пишет про толпы ничтожных в Лимбе:

...non averei creduto
che morte tanta navesse disfatta.

...верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих истребила (Лозинский).

И Лонгфелло переводит очень точно, используя для
disfatta его кальку undone (dis-fare = un-do).

...I ne'er would have believed
That ever Death so many had undone.

3. Undo вообще значит «отменить действие», «вернуть назад». Но также, на более высоком «книжном» языке: «уничтожить, истребить». Это кажется нелогичным, но если посмотреть с точки зрения «творения», все становится на место: то, что было done как живое существо, теперь возвращено небытию. Акт творения этого конкретного человека отменен. Творение undone, тварь упразднена.

4. Тонкость тут в том, что смерть истребила именно этих ничтожных «не до конца». Она также отвергла их, отказала им. U
ndone как «подвела», ибо недоделала свою работу. В каком-то смысле они обрели бессмертие. Выпав из жизни, они не вкусили и настоящей смерти, а болтаются теперь между мирами, в грязи и слезах: недобитые, отверженные, никому не нужные, ни богу, ни дьяволу. И только молят о смерти.

5. И вот Элиот описывает толпу в Лондоне, явно сравнивая ее с толпами у Данте и прямо цитируя строку с undone.

Unreal City,
Under the brown fog of a winter dawn,
A crowd flowed over London Bridge, so many,
I had not thought death had undone so many.

Кстати, Данте тут присутствует еще и в brown fog (laere bruno). И в мрачном образе Unreal City: надо помнить, что в преддверии ада, где толпятся ничтожные, написано:

Through me the way is to the city dolent (città dolente);
Through me the way is to eternal dole (l’etterno dolore);
Through me the way among the people lost (la perduta gente).

(Заметили, как адски точен Лонгфелло?)

6. Судя по всему, Элиот намеренно обыгрывает двусмысленность слова undone: смерть «отменила» свое действие, отказала столь многим, и теперь они, недоумершие, болтаются по Лондону, проклиная свое ничтожное существование.

Вот и комментатор Vold пишет, что тут двусмысленность: See also Inferno 3:35-36, 43-46, where Dante sees, at the gates of hell, how death has undone them by denying them.

7. Прекрасный построчный комментарий Джонатана Волда к поэме Элиота "Пустынная земля". Коротко, но подробно. Строго по делу, без отсебятины.

Как Сезанн строит форму цветом, так Элиот строит форму ассоциациями и скрытыми цитатами (и не пытайтесь тут у меня произносить слово пост-модернизм!).

Мне сильно не хватает эрудиции, чтобы двигаться по поэме на своих двоих; но на костылях комментариев Волда потихоньку ковыляю.

Апрель – жестокий месяц: он растит
Сирень из мертвой почвы; он мешает
Желанье с памятью; он оживляет
Полуживые корешки дождем весенним.

Зима держала нас в тепле и укрывала
Забвеньем белым землю, и кормила
Засохшим клубнем маленькую жизнь.

Нас удивило лето, ливнем проливным
Пройдя над озером Штарнбергским; мы стояли
Под колоннадой, а потом вернулось солнце,
И мы пошли в Хофгартен, и за кофе 
                                                 болтали целый час.

Bin gar keine Russin, stamm’ aus Litauen, echt Deutsch...
[Я не русская, я родом из Литвы, настоящая немка.]

Еще детьми мы у эрцгерцога гостили,
Кузена моего. Он на санях меня катал,
А я боялась. И он сказал: «Мария,
Держись!» И мы скатились вниз.
В горах, там чувствуешь себя свободно...
Читаю много по ночам. И езжу зимой на юг. 

Но что за корни там сцепляются, и что за ветви
Из праха каменистого растут? Сын человеческий,
Ты ни сказать, ни угадать не можешь ничего, ты знаешь
Лишь ворох образов обрывочных, где солнце
Палит, и нет под мертвым деревом укрытья, и в сверчке
Нет облегчения, и шума нет воды в сухих камнях. 
И тень одна - под этой красною скалой.
Войди же в тень под красную скалу!
И ты увидишь нечто непохожее на тени,
Что сзади тянутся на утренней прогулке,
Или что вечером встают тебе навстречу;
И ты увидишь в горстке пыли - страх... 

Frisch weht der Wind
Der Heimat zu
Mein Irisch Kind,
Wo weilest du?

Последняя цитата – из Вагнера, из «Тристана»: Свежий ветер веет в сторону дома; ирландское мое дитя, где же ты?

«Сын человеческий» сразу перенаправляет мысль и стиль стихов в библейскую сторону, и последующие образы каменистой пустыни, как и ритм фраз – совершенно библейские. Английские комментаторы пишут, что странные слова про сверчка And the dead tree gives no shelter, the cricket no relief (сверчок = cricket) - из Экклезиаста, из пассажа, возможно, самого прекрасного во всей Библии:

В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик (and the grasshopper shall be a burden), и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; -доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.

 «Ты впервые подарил мне гиацинты год назад,
И меня тогда прозвали гиацинтовой девушкой.»
- А когда мы вернулись из сада, было поздно;
И руки твои заняты цветами, и волосы мокрые; и тут я
Онемел, глаза ослепли, и был я ни живым,
Ни мертвым; и ничего не понимал;
Лишь вглядывался в сердце света – в молчание.

Oed’ und leer das Meer.

Тут опять пассаж кончается цитатой из Вагнера, из «Тристана», многозначительно-важного для поэмы. Пустынно, безжизненно море. А сама эта фраза - перекличка с началом Библии: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водами»: Und die Erde war wüst und leer, und Finsternis war über der Tiefe; und der Geist Gottes schwebte über den Wassern. (Пара wüst und leer – почти точный синоним вагнеровской пары öde und leer.) И сам текст Элиота тут движется библейскими волнами, - как Песнь Песней. Или как встреча Иакова и Рахили.

Мадам Созострис, ясновидица известная,
Была простужена ужасно, но считалась
Мудрейшей женщиной Европы –
С порочнейшей колодой карт. Вот это, 
Она сказала, Утопленник-Моряк из Финикии
(Смотрите! Его глаза жемчужинами стали!)
А это Белладонна, Леди Скал,
Она же – Ситуаций Госпожа. А это – Тройка
Жезлов, и Колесо, и Одноглазый Купец.
А вот – пустая карта: это ноша на спине Купца,
Но видеть мне ее запрещено. И что-то
Не вижу я Повешенного. Бойся
Погибнуть на воде. Еще я вижу тóлпы,
Ходящие по кругу... Все. Спасибо.
Если увидите дорогого мистера Эквитона,
Передайте ему, что гороскоп я занесу ему сама.
В наше время нужно быть очень осторожным.

О нереальный город!
В тумане буром зимнего рассвета
Толпа перетекала через мост; так много,
Я и не думал – смерть возьмет так много.
Они вздыхали, коротко, нечасто,
И каждый под ноги себе глядел.
Вверх по холму, вниз по Кинг-Вильям-Стрит,
Они текли к часам Сент-Мери-Вулнот, слыша
Девятого удара мертвый звук. 

Тут я увидел знакомого и крикнул ему: «Стентон!
Это ведь ты был со мной на триерах под Милами!
А тот труп, что ты в прошлом году зарыл в своем саду,
Он уже дал ростки? Он будет цвести в этом году?
Или твою клумбу прихватило морозом?
И держи Пса подальше, это же друг человека,
Он же выроет его обратно своими когтями!
Эй, ты! hypocrite lecteur!—mon semblable,—mon frère!»
[Лицемерный читатель, ближний мой, брат мой!] 

Это конец первой главы. Последний пассаж отсылает к Бодлеру. А девятый удар – это и про начало рабочего дня в Лондоне, и смерть Христа (в 9-м часу). Переходы с почти ямба на прозу и обратно – так и в оригинале. Но более интересны тут две вещи. Во-первых, обилие цитат из Данте: это и бурый туман, и особенно толпы ничтожных, бесцельно кружащие в Лимбе, преддверии ада. Это, по Данте, самый распространенный человеческий тип: настолько ничтожный, что он никому не нужен ни в раю, ни в аду. «Взглянул – и мимо», говорит Вергилий, проходя с Данте по Лимбу. 

Во-вторых, эта идея planted corpse, посаженного в саду трупа: это не бред, а старая христианская идея смерти как посева. Тут и «аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит», и кладбище, называемое в некоторых церковных традициях «Божьим Акром», чуть ли не «Божьим огородом». Комментаторы вспоминают и поэму Лонгфелло «Божий Акр»: 

“With thy rude ploughshare, Death, turn up the sod,
And spread the furrow for the seed we sow;
This is the field and Acre of our God,
This is the place where human harvests grow
!”
 

Eliot's original text. Chapter I )

Авторское чтение: