die Jakobsleiter

Это вопрос ключевой для понимания пьесы.

Краткое содержание:

Фивы в осаде. Один из сыновей Эдипа, Полиник пришел отвоевывать город у своего брата, Этеокла. В панике мечутся женщины (хор), воображая ужасы, которые с ними случатся, если город падет. Царь Полиник, демонстрируя чудо выдержки, вразумляет женщин, и они отчасти успокаиваются, перестают кликушествовать. (Все это, конечно, свежие впечатления недавних греко-персидских войн, когда вся Греция металась в ужасе перед нашествием миллионной армии, и многие, в т.ч. Фивы, переходили на сторону Ксеркса; и лишь немногие, в т.ч. афинянские лидеры, сохранив достоинство и мужество, смогли организовать оборону.)

Потом вестник перечисляет, какие из семи ворот «семивратных Фив» атакует какой полководец, и Этеокл высылает по отряду к каждым воротам. А когда ему сообщают, что у седьмых ворот наступает его брат Полиник, он теряет всю свою выдержку, совершенно звереет, дичает и, несмотря на уговоры хора (уберечь его от греха братоубийства), бросается на битву с братом. После этого вестник сообщает, что враг отбит, но Этеокл и Полиник мертвы. Их трупы вносят на сцену (греки никогда не убивали на сцене, всегда за сценой: это считалось слишком грубым и низким способом вызывать страх и сострадание в публике). И тут... все кончается.

Есть, правда, еще одна сцена, но некоторые почему-то считают ее приписанной позже другим автором. Появляются сестры двух братьев, Антигона и Исмена. Исмена уходит с половиной хора в одну сторону, хоронить царя Этеокла. Антигона, вопреки запрету властей, уходит со вторым полухорием – хоронить мятежного Полиника (которого хотели просто выбросить, как мусор). И это – вторая концовка.

Надо сказать, что это одна из красивейших сцен во всей греческой литературе: две «солистки» и два полухория, обменивающиеся репликами – прямо готовая кантата Баха (Вспоминаются «Страсти по Матфею», написанные «стерео» - для двух оркестров и двух хоров, со множеством стерео-эффектов между солистами и хорами.) И текст просто великолепный, рот раскроешь и закрыть забудешь.

И вот, одна партия считает, что эта концовка с Антигоной аутентична, что без нее ни катарсиса, ни должного финала нет. (И я тоже так думаю.) Другие замечают стилистические отличия и говорят, что это все – не настоящее, что Эсхил закончил братоубийством, а позже, после появления трагедий Софокла, кто-то приписал конец с Антигоной.

Тут надо еще помнить, что «Семеро» - не отдельная пьеса, а финал трилогии про три поколения рода Эдипа (остальные части утеряны). Первая часть – про Лаия, вторая – про Эдипа, третья – про его детей. Эта семейная сага на материале фиванского цикла мифов – не единственная. Орестея – такая же сага на материале аргосского цикла. Так что появление дочерей в финале – не должно удивлять или казаться чуждым. Они – тоже часть семьи; тоже, как и братья, младшее поколение, расхлебывающее последствия судьбы Эдипа. И вообще, греческая Судьба не бьет только по личностям; она атакует роды, семьи, несколько поколений.

Но главное – что финал, заключающийся в том, что братья поубивали друг друга, ну и ладно, просто невозможен у Эсхила, с его прекрасным чувством формы и сцены. Объявить публике, что братья убили друг друга, какая жалость, всем спасибо, все свободны? Да никто не поднялся бы с места! Это не конец, а обрыв. Б.Ярхо пишет, что «конфликт исчерпан», а значит это конец текста. Ничего себе! Финал, по греческим понятиям, требует очищения эмоций. А для этого надо подняться над развязкой, эпически (через обзор всей истории), эмоционально (через долгое «прочувствование»), рационально (через исчерпывающий анализ), этически (через неожиданный благородный поступок), – как угодно. Без этого форма не замкнута, не окончена, напряжение не снято. Особенно если это финал целой трилогии.

Так что я уверен не просто в том, что концовка аутентичная, а в том, что без нее никак нельзя (смерть братьев – не конец!), и что она единственно возможная и на редкость убедительная. Этическая сила поступка Антигоны снимает напряжение и конфликта братьев, и всего «родового проклятия».  

Es ist genug, «с меня довольно!» – популярнейший мотив немецкой лютеранской поэзии – усталость от жизни, тяжелой и полной несправедливостей, мольба о смерти как освобождении от непосильной ноши. Я разбирал подобные стихи, например, тут и тут. Неудивительно, что мотив этот – вечный и повсеместный; людям свойственно уставать и отчаиваться. Освежающая прохлада смерти манила и древнеегипетских, и древнегреческих авторов. 

Самый-пресамый классический образец молитвы об освобождении – это первые слова «Орестеи» (единственного сохранившегося полного цикла из трех трагедий; все остальные трагедии – обломки). Стражник на крыше аргосского дворца уже десять лет ждет сигнального огня о взятии Трои. Он устал и от тяжелой службы и от тяжелых мыслей о нехороших делах, творящихся под крышей дворца. 

θεοὺς μὲν αἰτῶ τῶνδ᾽ ἀπαλλαγὴν πόνων... 

Или, как переводит Апт: 

Молю богов от службы этой тягостной
Меня избавить... 

Самым пышным цветом этот мотив расцвел, повторяю, у поэтов немецкого барокко. Но европейская культура не была бы собой, если бы не снабдила эту мрачную тему ее комическим, пародийным двойником: это нерадивый слуга, жалующийся на свою службу и каждый день порывающийся с нее уйти. Но, естественно, всегда остающийся.

В этом жанре не создано ничего лучшего, чем полу-ария Лепорелло в Don Giovanni Моцарта, «Не желаю более служить», – это самое начало, сразу после увертюры. Моцарт умел играть стилями не хуже Малера (просто это сейчас уже не так хорошо слышно), умел «обезьянничать», писать музыку пародийную: нарочито вульгарную, глупую, жеманную, сентиментальную, грубую, лживую и даже неумело сочиненную и неумело сыгранную (см. «Секстет деревенских музыкантов», он же «Музыкальная шутка»). И ария «Notte e giorno faticar» тоже написана нарочито грубо и нескладно, с тупыми повторениями и нелепыми переходами. Смесь тупости и напыщенности: осел изображает льва.

Опера написана в итальянском жанре и по-итальянски; но ее немецкие и австрийские слушатели не могли не слышать пародийности: мрачные лютеранские стихи, которые постоянно поются в любой церкви, вроде «С меня довольно» или «О сколько мне еще томиться, В тревоге сколько сердцу биться...» вдруг звучат с гримасой дьявольской насмешки: «Больше не хочу служить!»

Там, правда, есть еще красный революционный мотив «из грязи в князи»: не хочу быть простым слугою, а хочу быть владычицей морскою: Voglio fare il gentiluomo, e non voglio più servir. Лепорелло как первый революционный матрос (вторым была старуха-рыбачка):

Notte e giorno faticar
per chi nulla sa gradir;
piova e vento sopportar,
mangiar male e mal dormir!
Voglio fare il gentiluomo,
e non voglio più servir,
e non voglio più servir,
no, no, no, no, no, no,
non voglio più servir.
Oh che caro galantuomo!
Vuol star dentro colla bella,
ed io far la sentinella,
la sentinella, la sentinella!
Voglio far il gentiluomo,
e non voglio più servir,
e non voglio più servir,
no, no, no, no, no, no,
non voglio più servir!