die Jakobsleiter

劉禹錫: 竹枝詞

楊柳青青江水平
聞郎江上唱歌聲
東邊日出西邊雨
道是無晴卻有晴

Лю Юйси. Песня бамбуковой ветви

Ивы прибрежные       зелены, зелены;

                        воды      реки     безмятежны...

Слышу, мой милый       поет вдали;

                        над рекой     разносится     песня...

С восточного края       солнце встает,

                        На западе     льют     дожди...

По всему выходит,       ясности нет,

                        но ясность   –   вот она,     есть...

Это стихи в стиле юэфу («музыкальная палата»), написанные в подражание фольклору и, возможно, по мотивам народной песни. Отсюда и название «бамбуковая ветвь», к тексту стихов никак не относящееся, скорее всего – название первоисточника. Один мастер юэфу – Ли Бай – уже не раз обсуждался в этом блоге, сегодня – новый поэт, Лю Юйси.

Вся изюминка этого стихотворения – в чисто китайской игре слов, которую перевести невозможно. Я уже разбирал стихи, в которых «главное слово» не произносится, а намеки на него рассыпаны в фонетике, в похожих, созвучных или рифмующихся словах. Здесь – чистейшая, нагляднейшая омонимия.

Стихи – о любви девушки к юноше. Ее эмоциональное состояние неустойчиво, как весенняя погода (то солнце, то дождь); и она сама не знает, как понимать свои чувства – то ли влюблена, то ли нет. Одно из слов для обозначения чувства любви – цин, qíng 情. А ясная погода обозначается его полным омонимом – цин, qíng 晴. Причем иероглифы не просто синонимичны, они основаны на общем фонетическом элементе 青, который означает зелено-голубой цвет (и зеленой листвы, и голубого неба). Отличаются 晴 и 情 только смысловым элементом, прибавленным слева, это солнце 日 и сердце 忄.

Таким образом, настоящий смысл последней строки – примерно такой: «по всему получается, что я не влюблена, но чувствую – да, влюблена!». Однако китайская поэзия чурается такой прямоты высказывания, поэтому «эмоция любви» тут заменена полным омонимом – «ясной погодой». 

Но этим фонетическая игра не исчерпывается. На самом деле, она начинается с повторенного в первой строке слова «зеленый» - 青青 (Ивы прибрежные зелены, зелены). Оно тоже звучит цин, хотя и с другим тоном – qīng. И это тот самый иероглиф, на основе которого построены два вышеупомянутых цин, qíng: 晴 и 情. Таким образом, главное слово 情 сначала вводится «неполным» иероглифом 青, а потом подменяется омонимом 晴. Но прямо не произносится.

楊柳青青江水平
聞郎江上唱歌聲
東邊日出西邊雨
道是無晴卻有晴

Это, наверное, самый наглядный из встреченных мною в стихах примеров того, как работает китайская фонетика. И еще – как работает иероглифика: напомню, в китайских текстах, помимо смыслового и фонетического, есть еще и «третий этаж» связей – графический, через общие графемы.

И, как вы уже догадались, стихи входят в списки «самых-самых», фразы из них цитируются повсюду в качестве поговорок. Особенно последние две строки: на востоке солнце, на западе дождь принято говорить о смешанных чувствах (odi et amo); ясности нет, но ясность есть говорят в похожих случаях: когда внешние приметы говорят об одном, а внутренняя убежденность – об обратном...

***

Лю Юйси был известен не только как поэт (сохранилось около 800 стихотворений), политический эссеист и философ, но и как чиновник-политик послевоенного времени, т.е. начала IX века, после мятежа Ань Лушаня. Его отец, тоже чиновник и политик, во время войны вместе со всей столичной элитой спасался на юге, в Сычуани. Там Лю Юйси и вырос. Он получил первоклассное образование, а стихи писал с самого детства. В 21 год он сдал экзамены на высший титул цзиньши.

Его карьера была неровной: фавор не раз сменялся опалой. Сначала он был сослан в провинцию, когда предложенные его «партией» реформы не были одобрены; потом – за резкие политические сатиры. Императоры в те годы менялись часто, как весенняя погода, менялось и положение Лю Юйси: то солнце, то дождь. Читая «был сослан», не нужно представлять себе «глубину сибирских руд»; его просто отсылали из столицы и назначали на службу в провинцию, иногда на невысокие, иногда на высокие должности (напр., губернатора провинции Сучжоу). К тому времени жестокие репрессии военных и первых послевоенных лет (которые прошлись катком по многим поэтам, вспомним хотя бы Ван Вэя) уже закончились.

Проведя бóльшую часть жизни вне столицы, он имел возможность слышать разные фольклорные традиции, в том числе не-ханьские, и проявил к ним большой интерес. Фольклоризм и вообще был одним из влиятельных культурных феноменов эпохи Тан, но родился он намного раньше: «Книга песен» Конфуция, «Песни царства Чу», а потом и целый департамент фольклора – «Музыкальная палата», Юэфу (I век н.э.). Так что ко времени Танского ренессанса фольклоризм был уже старой, благородной традицией, насчитывающей около полутора тысяч лет. Один из мастеров стиля юэфу был Ли Бай. Но вообще этим занимались почти все танские поэты, в том числе и Лю Юйси. Интересно, что в качестве литературной опоры он использовал народные песни на языках Бенба и Ю. Одно из самых известных стихотворений – как раз сегодняшнее, написанное, скореее всего, на мелодию народной песни «Бамбуковые ветви». Перечитаем этот маленький шедевр:

Ивы прибрежные       зелены, зелены;

                        воды      реки     безмятежны...

Слышу, мой милый       поет вдали;

                        над рекой     разносится     песня...

С восточного края       солнце встает,

                        На западе     льют     дожди...

По всему выходит,       ясности нет,

                        но ясность   –   вот она,     есть...

李商隱: 登樂遊原 

向晚意不適
驅車登古原
夕陽無限好
只是近黃昏 

Ли Шанъинь. Поднимаюсь на плато Ле Ю юань

С наступлением вечера

                мысли и чувства в смятении...

Колесницу гоню,

                поднимаюсь на древнее плато...

Заходящим солнцем

                можно любоваться бесконечно,

Если бы только

                не надвигалась ночная мгла...

И снова, уже в который раз, самое-самое, общеизвестное, иконическое и культуро-образующее стихотворение. (Поэтому я не стараюсь дать «творческий» перевод: мне важнее идеальная точность, а не благозвучие.) И поэт для меня тоже новый – 李商隐, Li Shangyin, Ли Шанъинь (813–858), поздне-танская эпоха.

О нем известно не так много. Его чиновно-политическая карьера была не очень успешной: будучи втянут в борьбу придворных партий, он оказался на стороне проигравших. А борьба, как не раз бывало в китайской истории, велась против «мафии евнухов»: это не единственный случай, когда династия рушится из-за непомерного возвышения этой сплоченной группы дворцовых интриганов: закат империи Хань тоже начался с узурпации власти евнухами и попыток других партий восстановить баланс сил. В эту политическую драму оказалась втянута и семья (клан) Ли Шанъиня...

В поздне-танских стихах часто звучит печаль и уныние: все поэты чувствовали, что страна входит в кризис, ее расцвет позади, остается ждать упадка и распада. К этому общему настроению у Ли Шанъиня прибавилась горечь собственных неудач; поэтому в его стихах печаль и уныние глубже, беспросветнее, чем у современников.

***

Символику первых строк понять нетрудно: с приближением вечера (заката – и своей жизни, и страны) мысли и чувства в смятении. Поэт поднимается на «древнее плато» - одну из самых высоких точек в окрестностях столицы: оттуда (и с высоты обобщения, и в перспективе истории) можно составить цельное представление о том, что происходит с тобой и со страной:

С наступлением вечера

                мысли и чувства в смятении.

Колесницу гоню,

                поднимаюсь на древнее плато.

Последние две строки – любование закатом и ожидание ночной темноты – стали популярным символом. Это самое краткое и точное выражение духа поздне-танской эпохи: еще прекрасны ее осенние краски, но уже чувствуется приближение зимнего холода и мрака. Эти строки настолько монументально высечены, что их цитируют очень часто: они приложимы ко многим явлениям в фазе упадка: старение, разочарование, усталость, предчувствие беды.

Ровно такое же ощущение было свойственно последним годам европейской цивилизации перед ее крушением в 1914 году. С одной стороны – небывалый культурный расцвет; с другой – чувство конца истории. С одной стороны – бесконечно прекрасная картина заходящего солнца; с другой – ожидание темноты, беды, катастрофы.

Последние две строки написаны ясно; но не забудем: это китайская поэзия, со свойственными ей сверхсжатостью и анти-грамматичностью. И поэтому, несмотря на ясность, этот словесный натюрморт толкуют по-разному. И так: «заходящее солнце бесконечно прекрасно; но уже наступают ночные сумерки». И так: «бесконечную красоту заката можно оценить только на фоне наступающих сумерек» (наступающий мрак учит ценить красоту заката). Мне кажется более убедительным (и более точно соответствующим тексту) такое толкование: мир все еще бесконечно прекрасен, но он не будет таким всегда; приближается время бедствий.

Заходящим солнцем

                можно любоваться бесконечно,

Если бы только

                не надвигалась ночная мгла...

***

Плато Ле Ю юань – это равнина на возвышенности, с которой открывается вид на столицу Чанъань. Место, облюбованное поэтами: оно упоминается примерно в сотне стихотворений эпохи Тан. И стихи Ли Шанъиня по этому поводу вспоминают первыми. Ле Ю Юань значит нечто вроде «Луга счастливых странствий» или «Поле радостных прогулок». (Думаю, это значение тоже надо учитывать для понимания стихов.) Название это восходит к храму Ле Ю (радостное путешествие), построенному на этом плато много веков назад, при императоре Сюань (I в. до н.э.) из династии Западная Хань. Храм был окружен комплексом садов и прудов, часть из которых сохранилась (или реконструирована). 

Но особо ценилось открытое плато, с которого можно было созерцать закаты или любоваться видами на столицу. Сады мало подходят на роль зрительного образа стихов. Он скорее должен быть аскетичным, минималистичным. Хороших иллюстраций я не нашел, но вот эти две акварели дают представление о том, какой круг зрительных образов сформировался в китайской культуре вокруг стихотворения Ли Шанъиня.

С наступлением вечера

                мысли и чувства в смятении...

Колесницу гоню,

                поднимаюсь на древнее плато...

Заходящим солнцем

                можно любоваться бесконечно,

Если бы только

                не надвигалась ночная мгла...

Емельянов-banshur69 про интересное пишет (а я и не знал):

«[Набросок ”О сколько нам открытий чудных”] датируют концом 1829 года и связывают со знакомством в это время Пушкина и П.Л.Шиллинга - изобретателя телеграфа и тибетолога. Шиллинг познакомил Пушкина с Иакинфом Бичуриным. В результате было принято решение о совместной поездке в Китай. Но на эту просьбу Пушкина царь наложил вето.»

Что Пушкин был невыездным, все знают, а вот про Китай я слышу впервые. Архимандрит Иакинф, он же Никита Бичурин, ярчайшая личность, первый синолог, первый систематически образованный знаток китайской литературы и языка, первый переводчик многих ключевых текстов. Если бы он завлек Пушкина в Китай, тот быстро схватил бы язык, начал бы изучать Танскую поэзию и несомненно увлекся бы ее эстетикой предельной эмоциональной сдержанности и непрямого высказывания (личное через внеличное и т.д.), пристрастился бы к открытым концовкам и антиграмматическим словесным натюрмортам. И стал бы писать примерно так.

Помнить чудо мгновение
Впереди явиться
Мимо лететь видеть
Гений чистый красивый

И тогда русская поэзия могла повернуть совсем в другую сторону. Ну или нет. Она ведь и так не пошла его путем европейского классицизма, а свернула в противоположную сторону; вряд ли пошла бы и китайским путем. Ей пришлось бы отказаться от гитары (! - а она за один намек на это готова убить), от рифмы «твоя-моя», от душераздирающих признаний в любви, а главное – от ни в какие ворота не лезущего постоянного Я-канья. Нет-нет, это святое, от этого она точно не отказалась бы. Все осталось бы как есть.

PS. На самом деле, экспедиция Шиллинга и Иакинфа отправилась не в Китай, а в приграничные области, в Кяхту.

Фрагмент из Ли-цзи, «Записок об этикете-ли». Читая такое, перестаешь удивляться тому, что конфуцианцы так раздражали императоров и князей.

天子之元子，士也。天下無生而貴者也。繼世以立諸侯，象賢也。以官爵人，德之殺也。死而謚，今也；古者生無爵，死無謚。

Старший сын Сына Неба (наследник императора) – всего лишь служилый человек. Не было такого в Поднебесной, чтобы родился – и сразу знатный. Становление князей шло через следование примеру старших поколений, через подражание совершенномудрым. От титулов и почестей нрав (дэ) людей портится. А посмертные имена – это вообще современное новшество; в старину не было ни урожденных аристократов, ни посмертных имен.

(«Посмертное имя» давалось царям, князьям, крупным сановникам или даже просто влиятельным людям; так что после смерти их в текстах называли не прижизненным, а посмертным именем. Например, Шихуанди – посмертное имя; прижизненное у него было Ин Чжэн. Сегодня иероглиф ши, 謚, «посмертное имя» означает «улыбающееся лицо». Смайлик, то есть.)

Ли-цзи – книга не из «седой древности», а из Осевого времени; и эти мысли вовсе не обязательно такие уж традиционные. Ссылка на авторитет древних – неизменный аккомпанемент к любому высказыванию, даже самому новаторскому. Но может быть, что отсутствие жестко-фиксированной родовой знати и в самом деле было характерной чертой древнекитайского общества; я не знаю. Там всегда была сословность, да; но она была не замкнутой, не кастовой, не привязанной к происхождению. Социальные лифты работали хорошо, и подняться из грязи в князи (как и упасть обратно в грязь) было вполне возможно.

Но надо осознать: эта красивая меритократия имеет один «баг», из-за которого ее легко превратить в тоталитарную легистскую диктатуру. Почести и богатства не падают с неба, даже в Поднебесной; они кем-то выдаются или отнимаются. А это – легко понять – инструмент неограниченного контроля. Просто приглашение потенциальному диктатору.

Именно этот инструмент с упоением описывает заклятый оппонент конфуцианства, автор «Книги правителя области Шан»: «Бедные должны выгадывать от наград, чтобы разбогатеть; а богатые должны страдать от наказаний, чтобы обеднеть. Важная вещь в управлении государством: сделать богатых беднее, а бедных богаче. В этом случае страна будет сильной.» Похожие размышления у него и о титулах и знатности; не буду уж сейчас искать.

Легисты тоже считают, что от рождения люди равны; только, в отличие от конфуцианцев, с их эмпатией, справедливостью, уважением ко всем и «образованием для всех, независимо от происхождения», они делают другие выводы: у людей нет прав на наследуемые титулы и богатства; следовательно, мы будем произвольно и непредсказуемо давать их и отнимать, и не останется ни одного способного нам противостоять, ибо опереться ему будет не на что; и станут тогда все ходить перед нами как шелковые, размахивая красными флагами и славя наше мудрое правление...

Эта проблема не имеет решения. Жестко-сословная система с родовой аристократией нехороша; но она создает сильные противовесы центральной власти, очаги потенциального сопротивления и конкуренции. Меритократическая система, основанная на идее изначального равенства, хороша; но она уничтожает противовесы и очаги сопротивления, пролагает путь потенциальному диктатору.

Но ведь так и вообще устроен человейник: не существует никакого «единственно-верного учения», ни одного «окончательно-правильного» способа построения общества и государства. Это всегда многовариантность и двусмысленность, всегда инь-ян. В одних ситуациях работают одни модели, в других другие. Чаще работают сложные гибриды в состоянии хрупкого равновесия.

А верить, как марксисты, в прогресс государственных моделей, который шел, шел, дошел до сего дня и остановился  в изумлении, ибо увидел в нас с вами венец эволюции и предел своих мечтаний; и тогда, как писал Щедрин, «история прекратила течение свое», – верить в эту чушь, хоть и модно, но как-то совсем уж стыдно. Верить, как перестроечная советская интеллигенция, что есть некая правильная модель, «как в цивилизованных странах», и ничего другого быть не может, потому что не может быть никогда, – эта наивность бывших пионеров, не могущих жить без окончательно-правильной идеологии, была простительна в 90-е; но после стольких лет в меняющемся мире можно было бы уже и призадуматься...

И последний из четырех текстов в которых упоминается Гуань Чжун, – чтобы уже закрыть обсуждение этого персонажа в Лунь Юй. 14-9 – это запись не уроков, а «кулуарной болтовни»: ученики или посетители спрашивают мнение Конфуция о знаменитых политиках современности, а он отвечает в своей, как обычно, живой и непринужденной манере.

14-9

Кто-то спросил о Цзы Чане. Конфуций сказал: «Гуманный, добросердечный.» Спросили о Цзы Си. «Этот?! Этот?!» Спросили о Гуань Чжуне. «Это был человек, [в пользу которого] у Бо и его клана конфисковали селение Пянь вместе с тремя сотнями жителей; а тот, хоть и питался одним грубым рисом, до последних зубов [= лет жизни] не вымолвил ни слова жалобы».

Последнее выражение из Лунь Юй перешло в народные поговорки: что-то вроде «нет зубов, а не жалуется» или «ни зубов, ни жалоб»; но комментаторы пишут, что у Конфуция речь не о зубах, а о годах жизни. Впрочем, если рядом нет дантиста, то выпавшие зубы – тоже показатель возраста; и «до последних зубов» – то же, что «до последних лет».

У иезуитов вся эта история объясняется так, что князь Хуань-гун в наказание за какие-то преступления отнял у лидера аристократического клана Бо его имения в поселке Пянь и передал Гуань Чжуну в пользование («кормление»?). Бо, однако, никогда не роптал на это решение, хоть и доживал в нищете: он считал кару заслуженной, а Гуань Чжуна – более достойным человеком, чем он сам.

Возможно, это идеализированное объяснение, и Бо молчал не из уважения к авторитету Гуань Чжуна, а из страха перед его могуществом. Правда, я не встретил никаких свидетельств свирепости и мстительности Гуань Чжуна – даже у трезвого и скрупулезного Сымы Цяня. Может, и в самом деле его авторитет был очень высок, – почему надо непременно верить только «плохим», циничным объяснениям и не верить «хорошим»? Это противоречит здравому смыслу.

Но что хочет сказать Конфуций, характеризуя Гуань Чжуна именно этой историей? Сейчас уже трудно дать точный ответ, можно только предположить, что Конфуций выбрал «сложный» образ для характеристики сложной, неоднозначной исторической личности.

Сама история с наказанием Бо – чисто легистская. Никто не должен чувствовать себя в безопасности, ничье состояние не должно быть стабильным: таков принцип тотального легистского террора (в «Книге правителя области Шан» это прописано с циничной прямотой). Чем влиятельнее и богаче человек, тем больше страха он должен испытывать: именно он – самый опасный враг для абсолютной власти царя. Награды и наказания – главный инструмент легистской власти: обогатить бедного, разорить богатого; а потом снова поменять их местами. «И последние станут первыми»; и первые станут последними; и никто не должен чувствовать, что это окончательно; никто не должен быть уверен в завтрашнем дне; никто не должен знать, где монарх или его канцлер поставит запятую в «казнить нельзя помиловать». Именно это и произошло с аристократом по имени Бо: был ли он виновен, неизвестно; но наказали его чисто по-легистски: «из князи в грязи».

А что он не роптал – так или иначе показывает политическую силу Гуань Чжуна; внушаемое им уважение или страх; а может быть, убедительность его программы и поступков. У Конфуция все это вызывает смешанные чувства. И другие тексты подтверждают его непростое отношение: он высоко ценит отдельные достижения Гуань Чжуна, но невысоко ценит его личность; а кроме того – он противник легизма вообще и гос. террора – в частности. Простого ответа на вопрос о Гуань Чжуне он дать не может.

В этом тексте рядом с Гуань Чжуном упоминается еще один очень яркий персонаж китайской истории, в которой «дух Осевого времени» (Форма + Личность) веял в то время с не меньшей силой, чем в классической Греции. Это Цзы Чань, один из законодателей и правителей мини-княжества Чжэн, автор первого в Китае уголовного кодекса и создатель юридической машины (в которой крутились судьи, адвокаты, жалобщики, обвиняемые и обвинители), человек демократических убеждений, хотя и работавший в условиях олигархического коллективного правления; враг абсолютизма (который в княжестве Ци устанавливал Гуань Чжун, а в княжестве Чжэн пытались установить подобные ему легисты-реформаторы), даже лидер народной революции против путча абсолютистов; просвещенный и гуманный правитель, пользовавшийся уважением и «простого народа», и аристократии, и «политологов-профессионалов» вроде Конфуция; человек незапятнанной репутации, которого еще долго вспоминали с благодарностью.

Другой персонаж, упомянутый в разговоре, известен в западной литературе плохо; о нем рассказывают только китайские источники. Это Цзыси. В старинных комментариях пишут, что это был политик-авантюрист, поддержавший узурпатора трона в княжестве Чу, и что его политика оборачивалась хаосом и беспорядками. Конфуций при упоминании его имени закипает: «Этот?! Этот?!» И не хочет даже обсуждать.

Так что по-настоящему интересны тут только двое – Цзы Чань и Гуань Чжун. Два великих политика и мыслителя эпохи «Весен и осеней». Два человека, поставивших Закон в центр своей политики. Но один – создатель абсолютной легистской монархии, а другой – создатель некоего подобия монархии-республики, сочетающей личную власть (которую он в конце жизни получил) с уравновешивающими ее институтами демократии и олигархии. Первый был талантливее, активнее, успешнее; второй был этичнее, гуманнее, и его программа не была реализована вполне.

Мой любимый комментатор Лунь Юй, конфуцианец XII века Чжу Си тут плавно входит в колею "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха и заканчивает изящной формулой сравнения:

Могут спросить: Гуань Чжун и Цзы Чань – кто из них выше? Отвечу так: Этические качества Гуань Чжуна уступают его способностям. А способности Цзы Чаня уступают его этическим качествам.

Бетховен, первоначально посвятив свою лучшую симфонию Наполеону, снял посвящение и порвал в клочья титульный лист, когда узнал о коронации Наполеона в качестве императора. Надежда, что пришел Освободитель Человечества, не оправдалась. Наполеон оказался не большим человеком, а непомерно раздувшимся ничтожеством, мещанином-властолюбцем. Что стало еще заметнее, когда он начал назначать родственников на важные посты.

Конфуций в похожей ситуации выразил свое разочарование Гуань Чжуном, его мещанским снобизмом. Попав во власть, он повел себя как нувориш: стал жить на широкую ногу, разбрасываясь деньгами и присваивая княжеские привилегии.

3-22

Учитель сказал: «Как все-таки мелок сосуд Гуань Чжуна! Кто-то скажет: ‘Может быть, Гуань Чжун был бережлив?’ Отвечу: Гуань Чжун владел тремя зданиями (поместьями?), а его служащие не совмещали должностей. Какая же это бережливость? ‘Если так, то, может быть, Гуань Чжун был знатоком этикета-ли?’ Отвечу: князья насаждали у своих ворот заслоны; Гуань Чжун тоже насадил заслон у ворот; князья имели для дружеских встреч стойку для кубков; Гуань Чжун тоже имел такую стойку для кубков. Если Гуань Чжун знал этикет, то кто же тогда не знал?!»

Это красивый текст, играющий выразительными метафорами и иллюстрациями. Но, как и все тексты, в которых упоминаются подробности древнего быта или культуры, он вызывает у комментаторов и переводчиков наибольшие трудности и разночтения.

Самое красивое тут словечко – сосуд, ци, 器. Им называют ритуальные сосуды, простую посуду и инструменты (знаменитая фраза из Лунь Юй: 君子不器 «джентльмен – не инструмент [в чужих руках]»). А вслед за сосудом это слово стало обозначать уже всякую вместимость, емкость, а отсюда перешло на личность: способность, талант, масштаб личности. Но даже говоря 器, как в этом тексте, о таланте или масштабе человека, надо не терять из виду образ сосуда: Как все-таки мелок сосуд Гуань Чжуна!

Больше всего разночтений вызывает фраза сан гуй, 三歸. Кто-то говорит о «трехвозвратной (?!) башне», кто-то о трех поместьях, кто-то о трех офисных зданиях, кто-то о трех главных женах (не считая остального гарема), кто-то о казнокрадстве: мол, Гуань Чжун удерживал в свой карман часть собираемых гос. налогов. Все-таки, «три поместья» кажутся более логичным толкованием, но из словарей его вывести трудно. Темное место и для китайских комментаторов.

«Совмещение должностей», т.е. возложение на работника множества разных задач было обычным делом: и штат бездельников не раздувается, и люди держатся в тонусе, не расслабляются, и на зарплате экономия. У Гуань Чжуна штат был большим, чиновники не совмещали должностей, денег на них уходило слишком много. Бросаться деньгами – повадка нувориша и выскочки, маленького человека с большими деньгами.

«Заслоны у ворот» тоже не совсем понятны: Чжу Си говорит, что это растительные щиты-заслоны, которые насаждали, чтобы закрывать от зевак вид того, что делается внутри княжеской резиденции. Тщеславный Гуань Чжун тоже захотел иметь такое.

«Стойку для кубков» объясняют с большей уверенностью. Сверх-регламентированный китайский этикет предполагал в застольях ставить опустошенные кубки на специальные стойки; причем в домах людей разного положения их устройство было разным. Гуань Чжун завел себе такую же, как у монархов.

Конфуций играет выразительными бытовыми деталями; но для понимания его мысли они не так важны, как картина в целом: Гуань Чжун, попав в высший эшелон власти, не мог сдержать жадности и тщеславия, хотел, чтобы было «богато» и напоказ. Остался «мещанином во дворянстве».

В других текстах (см. предыдущий пост) Конфуций высоко оценивает его политические достижения; а здесь он не то чтобы винит его в каких-то злодействах, а просто высказывает разочарование его личностью. Маленький человек, попавший в большую историю и даже совершивший в ней много славных дел. Бывает и такое. Взять того же Наполеона...

Из старинных комментариев, которые приводит Чжу Си:

«Большой человек начинает с личного совершенствования, потом переходит к выправлению семьи и кончает самим государством; так он пускает глубокие корни и развивается широко вдаль. Крупная личность, по словам Ян Сюна, напоминает круг и наугольник, уровень и плотничий шнур. Сначала она приводит в порядок себя, а потом уже и других.»

VII век до н.э., «империя» (т.е., скорее, конфедерация) Чжоу ослаблена, на дворе – «Период весен и осеней» (741-476), время смут и распада. Одно из сильнейших в то время княжеств – Ци. В 697 г. на его трон восходит Лю Чжу-эр, известный под тронным именем Сян-гун (князь Сян). Это был дурной правитель, известный своим любвеобилием и распущенностью: помимо обычных гаремных развлечений, не чурался и инцеста, и его связь с сестрой Вэньцзян имела потом неприятные последствия.

Эта сестра была выдана замуж за правителя княжества Лу князя Хуаня и родила ему троих детей. Однако, когда князь Хуань с женой посещал Ци, она возобновила связь с братом; и кто-то нашептал рогатому мужу об инцестуальной связи его жены. Замять скандал не было возможности, поэтому циский князь Сян-гун просто приказал своему сводному брату Пеншену убить луского князя. После этого он открыто продолжил отношения с сестрой. Княжество Лу возмутилось, но войны начинать не стало: Ци было намного сильнее. Однако, Сян-гун все равно решил умиротворить соседа и демонстративно казнил убийцу – своего брата Пеншена. Классика макиавеллизма: сначала найти верного исполнителя для грязного дела, а потом его демонстративно наказать, чтобы удовлетворить обиженных, отвести от себя ненависть, а заодно избавиться от потенциального шантажиста.

Правление Сян-гуна длилось 9 лет. Он был убит своим родственником, который тоже через несколько месяцев был убит в ходе дворцового заговора. И тогда началось соперничество между двумя братьями Сян-гуна, которые во время его правления были предусмотрительно вывезены в соседние княжества – Цзю и Лу (то самое, чьего князя убил Сян-гун и где правил Чжуан-гун, сын убитого князя и его неверной жены).

И тут начинается история первого легистского проекта и деятельность интересующего меня персонажа – родоначальника легизма Гуань Чжуна. (Начало разговора о нем – здесь.)

Соперничество между братьями Сян-гуна, за каждым из которых, конечно, стояла большая партия сановников и аристократов, развивалось так. Принц Сяобай вернулся в Ци и объявил себя князем (потом ему было дано тронное имя Хуань-гун). Ему быстро удалось взять под контроль правительство и армию; но его старший брат Цзю, прятавшийся в княжестве Лу, выдвинул встречные претензии, которые были поддержаны некоторыми сановниками в Ци, а также луским правителем Чжуан-гуном, сыном убитого князя и его неверной жены Вэньцзян. Для княжества Лу это был хороший шанс отомстить за убитого и подмять Ци под свой контроль. Лу вторглось в Ци, но потерпело сокрушительное поражение; вслед за этим уже Ци атаковало Лу и победило. Мятежный принц был убит.

У этой истории есть интересная грань. Каждый из принцев-соперников имел наставника-воспитателя. У принца Сяобая это был Бао Шу, у принца Цзю это был тот самый Гуань Чжун. С юности они были близкими друзьями и партнерами по бизнесу. Оба были, что называется, яркими личностями: хорошо образованы, талантливы, активны. Оба обещали раскрыться в крупных государственных деятелей. При этом, Бао Шу всегда признавал, что его друг талантливее и достойнее занимать высокую должность.

Когда вторгшиеся цисцы атаковали мятежного принца Цзю, Гуань Чжун защищал его, отстреливаясь из лука. Он чуть не убил князя Хуань-гуна: стрела попала в пряжку ремня. Когда принц Цзю был убит, некоторые из его свиты тоже были убиты или из верности покончили с собой, но Гуань Чжун остался жив (за что потом подвергался упрекам в недостаточной верности) и вернулся ко двору луского князя.

По окончании смуты князь Хуан-гун предложил своему наставнику Бао Шу пост канцлера (первого министра и советника), но тот отказался и предложил вместо себя Гуань Чжуна как человека более достойного, сопроводив это предложение длинным перечислением того, в чем он уступает Гуань Чжуну. Князь воскликнул: «Но он же чуть не убил меня!». Бао Шу ответил: «Он действовал так из верности. Возьмите его к себе; он будет поступать так же ради вас». После долгих уговоров князь согласился.

Но возникла другая проблема: как забрать его у лусцев. Одаренность Гуань Чжуна была известна; луский князь мог захотеть оставить его у себя в правительстве; либо убить, чтобы он не достался врагу. Тогда Бао Шу предложил сказать лусцам, что Гуань Чжун нужен для демонстративной казни за участие в бунте, и казнь эту собираются провести в княжестве Ци, в назидание подданным. На правах победителя в войне, Хуань-гун твердо потребовал выдачи, и луский князь согласился. Гуань Чжуна повезли в Ци как опасного преступника, приговоренного к казни, но по приезде назначили на самый высокий пост в государстве. И с этого момента начинается история первых в мире легистских реформ.

И с этого же момента жизнь князя Хуань-гуна была предельно тесно связана с Гуань Чжуном: после 40 лет совместного правления они умерли один за другим с небольшим интервалом. Княжество Ци за это время достигло наивысшего расцвета и стало бесспорным лидером Поднебесной.

В определенном смысле, помимо тоталитарных легистских новшеств Гуань Чжуна, это было идеальное конфуцианское правление: князь ни сам не пытался, ни другим князьям не позволял узурпировать права и привилегии и посягать на власть императора. Он честно поддерживал культурную традицию и политический баланс Чжоу, называемый «фэнцзян» (конфедерация вассальных княжеств под не-жесткой властью императора, с высокой свободой местного управления и культурного разнообразия), за что получил от Сына Неба титул «гегемона», князя над князьями, фактического правителя всей Поднебесной...

В Лунь Юй есть несколько текстов с упоминанием Гуань Чжуна; Конфуцию трудно было обойти молчанием этого крупного политика и мыслителя старшего поколения. Чтобы понять эти тексты, приходится и мне покопаться в истории Гуань Чжуна. Если не считать Мо-цзы и философскую школу моизма, появившуюся после Конфуция и довольно быстро сошедшую со сцены и рассосавшуюся по другим школам, у конфуцианства было только два основных оппонента – даосы и легисты. Лао-цзы считается родоначальником  первой линии, Гуань Чжун - второй. (Кому интересно – английская википедия выдает отличную статью про Гуань Чжуна.) 

В раннем наследии легизма есть несколько сильных книг; самая яркая и радикальная – Шан Цзюнь Шу, «Книга правителя области Шан» (IV век до н.э.). Ее легко найти в переводах, и английском, и русском.

Но истинным основателем легизма считают Гуань Чжуна. Он жил в VIII-VII веках в княжестве Ци; происходил из купеческого сословия (т.е. не аристократ), а с 685 по 645 годы (40 лет) занимал должность «канцлера» (первого министра и советника) при князе Хуань-гуне, т.е. был вторым человеком в государстве. Он провел радикальные экономические и политические реформы и сделал княжество Ци самым сильным и процветающим на то время (время распада и угасания империи Чжоу, период «весен и осеней»).

Гуань Чжун первым в китайской истории высказал мысль о главенстве закона и о единстве всех перед законом; первым сделал слово закон ключевым понятием государственного управления. Он же первым возвел наказание в главный инструмент политики (наказывали и раньше; но раньше не было легистской идеологии наказания). Он первым ввел государственную монополию на важные промыслы (тогда это были соль и железо) и совершенно советское гос. регулирование цен и контроль над торговлей.

Смысл его политики легко понять: абсолютизация власти князя, ослабление аристократии, плановая экономика и уничтожение всех форм самоорганизации, которые могли бы конкурировать с центральной властью. Как все левые реформаторы, он атаковал семейно-клановое устройство, ликвидировал крупные кланы-общины, раздробив сельское общество до уровня разрозненных семей. Он разбил крупные сельскохозяйственные районы на отдельные деревни с предписанием каждой деревне своего промысла – что выращивать и в каких количествах. Он отнял у аристократов право формировать военную силу и перевел военное ведомство на централизованную рекрутскую систему набора солдат. Он разбил княжество на уезды, которыми управляли не наследственные аристократы, а назначенные князем чиновники (то же потом сделал и Цинь Шихуанди). И т.д. и т.д.

После долгих лет раздрая и гражданских конфликтов, княжество было умиротворено и вошло в период процветания и стабильности; но, как легко догадаться, это благоденствие закончилось со смертью князя и уходом Гуань Чжуна.

Гуань Чжун – неоднозначная личность (а однозначные разве бывают?); в некоторых отношениях он был типичным легистом, в других – типичным конфуцианцем: например, говорил о том, что отношения правителя и народа должны строиться на основе искренности-синь и ритуала-ли. Основой политики он считал правильный подбор людей – отказ от привилегий аристократам, уважение к квалификации и личным качествам, продвижение талантов.

Но в целом его идеология – это, конечно, типичный красный легизм: под лозунгами свободы выстроить тоталитарный свинарник; под лозунгами равенства и уничтожения сословий создать систему абсолютного единовластия (а абсолютизм, напомню, – это не монархия, а пародия на нее, форма вырождения и самоуничтожения монархии).

Гуань Чжун если и писал что-то, то до нас это в первоначальном виде не дошло. Сохранилась огромная книга, названная по его имени «Гуань-цзы»; но она написана не им, а составлена в "Академии княжества Ци" 300 лет спустя, в IV-III вв. до н.э.. Эта академия Цзися, кстати сказать, была уникальным явлением в истории Китая и мира: огромное учебно-научное учреждение, поддерживаемое правительством (гранты, стипендии), приютившее тысячи мыслителей всех научных и философских школ, без дискриминаций и предпочтений. Там собирались и издавались древние тексты, компилировались философские антологии.

«Гуань-цзы» и была такой антологией, составленной из фрагментов учений разных школ. Это самый крупный текст в политико-социально-философском жанре, дошедший от до-циньской эпохи. Первоначально это было собрание из 564 (!) трактатов, потом часть была утеряна, а другая часть уплотнена. Сегодняшние остатки – это всего 86 трактатов.

Первый полный перевод «Гуань-цзы» на английский появился только несколько лет назад. (Еще одно свидетельство того, как мало изучен Китай: ведь это, как пишут немногие специалисты, один из главных текстов для понимания китайского Осевого времени.)

Среди 86 книг "Гуань-цзы" есть и тексты Гуань Чжуна; но какие именно и насколько они аутентичны – сказать трудно. Некоторые фрагменты совпадают со свидетельствами из исторических книг, так что можно предположить, что они восходят к его авторству. Например, следующие фразы звучат вполне аутентично:

·        Законы – это отец и мать для народа;

·        Правитель и чиновники, высшие и низшие, знатные и подлые — все должны следовать закону; это и называется великим искусством управления;

·        Только управляя на основании закона, можно выдвигать достойных и устранять плохих;

·        Закон стоит не под, а над государем; сам правитель обязан выполнять его директивы;

·        Закон ограждает народ от необузданности государя, у которой нет границ.

Это выглядит прекрасно и благородно только на очень простодушный взгляд. Нельзя забывать: всякая идеология государства-машины подразумевает Верховного Машиниста; всякая идеология равенства перед законом подразумевает Верховного Законодателя и Уравнителя; всякое «выравнивание социальной почвы» – это расчистка площадки для абсолютной, ничем не ограниченной власти. Которая главным инструментом управления делает страх наказания. Вот еще цитата из Гуань Чжуна: «Когда боятся наказаний, то управлять легко».

Гуань Чжун, конечно, был не злодей-кровопийца, а талантливый и ответственный политик. Современники и ближайшие потомки вспоминали его с благодарностью. Он – автор успешного государственного проекта, причем, совершенно нового типа, основанного на не слыханных доселе идеях и ценностях. Все это говорит о незаурядном таланте.

Правда, проект был успешным недолго: 40 лет. Но ведь все тоталитарные проекты живут недолго. А то, что Гуань Чжун создал, это оно и есть – тоталитарное государство, самое дьявольское политическое изобретение в истории. Какими бы этичными «конфуцианскими» оговорками не сопровождалась политика Гуань Чжуна, какими бы правильными ни казались отдельные его решения (прищучить аристократов-сепаратистов, например), никуда не денешься: перед нами – убежденный предшественник Сталина, Гитлера и Цинь Шихуанди.

Кстати, о недолговечности таких проектов. Именно поэтому я и не склонен верить в триумфальное шествие по планете нынешнего китайского режима (тоже чисто легистского, несмотря на притворное конфуцианство): все это – ненадолго...

劉長卿: 送靈澈上人

蒼蒼竹林寺
杳杳鐘聲晚
荷笠帶斜陽
青山獨歸遠 

Лю Чанцин. Провожая наставника Лин Че

Темная синева.
          Храм бамбукового леса.
В тихих сумерках
           вечерний звон колокола.
Над соломенной шляпой
          косые лучи заката.
По зеленым холмам
          одиноко шагаешь вдаль.
 

***

Лю Чанцин провожает гостившего у него буддийского наставника по имени Лин Че.

«Наставник» – устойчивый термин в китайском буддизме, нечто вроде «гуру»: 上人, шан-жэнь, буквально «возвышенный человек»; так называли людей, соблюдающих все тонкости монастырского устава и хорошо знающих буддийское учение.

Лин Че – монах, поэт, богослов, автор сочинений на разные темы, ценимый и в Танскую эпоху, и сейчас. Им написано множество стихов и огромная 21-томная компиляция вероучительных текстов. А его книга по тибетской медицине до сих пор считается классикой жанра.

Дата встречи и написания стихов – 761 год. Посетив поэта в одном из соседних храмов, где он остановился на пути из ссылки, Лин Че возвращается в свой монастырь Чжулинь, или «Храм Бамбукового Леса». Чжулинь находится недалеко, об этом можно судить по тому, что звон его колокола слышен, и по тому, что Лин Че возвращается в вечерний час пешком, не рискуя потеряться ночью в горах.

Чжулиньский храм – одно из знаменитых мест буддистского паломничества. Это один из самых древних храмов Китая, его основание датируют III веком н.э. И это первый буддистский монастырь, учредивший женское монашество. Он находится на «Верблюжьей горе» недалеко от Сюйчжоу, в северо-восточном Китае. Во время второй мировой войны японцы разрушили его, и те постройки, которые встречают туристов сейчас, – недавняя реконструкция.

Чжулинь, «бамбуковый лес» - не только ландшафтное описание: у этого термина давняя буддистская традиция. Одна из первых проповедей Будды происходила в бамбуковой роще; а после еще одной проповеди местный правитель подарил Будде бамбуковый лес и построил для него бамбуковый храм. Бамбук в буддизме – символ единства и цельности личности. Прочность характера, подобная бамбуку. Поэтому буддистских храмов с названием «бамбуковый лес» – довольно много: и в Китае, и в Японии.

***

Первые два стиха начинаются с парных иероглифов 蒼蒼 и 杳杳, которые означают, соответственно, темно-сине-зелено-сизый цвет и глубокую тишину, сумерки, а также, возможно, слабость доносящегося издалека звука. Я их перевел, соответственно, «темная синева» и «тихие сумерки». В этих двух стихах дается не только живой пейзаж (синеющий в сумерках лес), но и символическая картина темной глубины и тишины, нарушаемой лишь звуком колокола – традиционная для буддийской иконографики картина просветления. Последние две строки – «чисто китайские», без буддизма, напоминающие стихи Ван Вэя о прощании или возвращении: горный пейзаж, косые лучи заходящего солнца, одинокая фигура путника.

Темная синева.
          Храм бамбукового леса.
В тихих сумерках
           вечерний звон колокола.
Над соломенной шляпой
          косые лучи заката.
По зеленым холмам
          одиноко шагаешь вдаль.

Уткнувшись в вино,

               не заметил, как стало темно.

Цветы, опадая,

               заполнили складки одежды.

Хмельной, поднялся

               пройтись у ручья под луной...

(В гнезда) вернулись птицы.

               Да и людей – едва встретишь.

李白: 自遣 

對酒不覺暝
落花盈我衣
醉起步溪月
鳥還人亦稀 

祖詠: 终南望餘雪 

终南陰嶺秀
積雪浮雲端
林表明霽色
城中增暮寒

Цзу Юн. Глядя на снежные вершины Чжуннаня 

Хребет   Чжуннань...
            Прекрасны   туманные   склоны;

Снежный   покров
            плывет   высоко   в облаках...

Проясняется   небо,
            освещая   верхушки   леса.

Холод   и сумрак
            в городских   густеют   стенах...

***

Цзу Юн (699-746) – малоизвестный поэт танской эпохи. Это стихотворение было написано на экзамене, который он сдавал для поступления на чиновную службу. Пишут, что экзаменационное задание требовало 12-строчного сочинения, с 6 парными рифмами. Он написал 4 строки с одной парной рифмой и остановился. Экзаменатору стихи понравились и он, стараясь помочь юноше, уговаривал его продолжить. Но Цзу Юн отказался: стихи казались ему законченными, продолжение их испортило бы. Экзаменатор еще поуговаривал и махнул рукой. Экзамен был провален, чина Цзу Юн не получил. Обменял удобство на искусство, пользу на поэзию, карьеру на катрен...

Чжуннань – это горный хребет в 60 км на юг от тогдашней столицы Чанъаня. Со стороны города виден его северный склон, почти всегда сумрачнный, скрытый туманом (инь, сказано буквально в стихах). Часть северного склона  (но не южного, более теплого) круглый год покрыта снегом (то, что я перевел «снежный покров», буквально называется «снежное скопление», «собравшийся снег»). Самые высокие снежные вершины оказываются вровень с облаками или даже выше их. И в ветреный и облачный день кажется, что они плывут по морю облаков, как корабли.

Вторая часть стихотворения – о вечернем проблеске солнца: небо очистилось и лучи заката высветили краски леса (или верхушки деревьев). И тогда из города можно различить оттенки лесного покрова. А в городе в это время резко усиливался холод и сгущались сумерки.

Легко прочесть и символический смысл: на вершинах усилия и подъема – просветление и прояснение («ясность и отчетливость», сказал бы Декарт), а в низинах человейника – сгущающийся сумрак и холод.

А пейзажи хребта Чжуннань действительно красивы. Туманные-инь склоны, о которых пишет Цзу Юн, были популярны у даосских и буддистских отшельников: до сих пор туда массово ходят «духовные туристы», причаститься мудрости удалившихся от мира Учителей.




Вот, например, журнал одного русского гида, ходящего за мудростью и водящего туристов в Чжуннань. А вот отснятые им фотографии в слайд-шоу:
 

李白: 黄鶴樓送孟浩然之廣陵  

故人西辭黄鶴樓
煙花三月下揚州
獨帆遠影碧山盡
唯見長江天際流 

Ли Бай.

У Башни Желтого Журавля провожаю Мэн Хаожаня в путь до Гуанлина.

Старый друг       оставляет на западе

                Башню Желтого Журавля.

В дымке цветения       третьего месяца,

                отправляется вниз, к Янчжоу.

Одинокий парус      далеким отблеском

                исчезает в зеленых холмах.

И видно только:       река Янцзы

                течет до края небес...

Это стихи относительно ранние, но уже отлично выстроенные: от скромной «констатации факта», что друг уезжает, через усиление образности (дымка туманов и обильное цветение в марте-апреле; либо просто дымка цветения), к исчезающему среди холмистых берегов Янцзы одинокому парусу (привет Лермонтову), и наконец – распахивание горизонта вширь, до грандиозного образа пути-дао-реки, утекающей к краю неба. По-моему, это великолепно.

Дата написания 730-й год. Ли Баю 29 лет, а его старшему другу, классику раннетанской эпохи Мэн Хаожаню – 41. Ли Бай был известен пристрастием к стихам, вину и дружбе. Много ездил с места на место и легко сходился с людьми, особенно с коллегами-стихописцами. Мэн Хаожань был для него и другом, и учителем, живым богом поэзии.

Гуанлин, куда едет Мэн Хаожань, – это округ, к которому принадлежит город Янчжоу; т.е. едет он, на самом деле, в Янчжоу, вниз по реке Янцзы, на которой расположены и Янчжоу, и Башня Желтого Журавля. Заклинаю вас: если будете переводить эти стихи, ни за что не поддавайтесь соблазну перевести 西辭 как «отправляется на запад»! Ведь Янчжоу – на восток от Уханя, и плывет он на восток! Надо переводить: «оставляет на западе Башню Желтого Журавля».

А Башня Желтого Журавля, Хуанхэ Лоу – это многоэтажная башня в городе, название которого сегодня знают все: Ухань. Она была построена во времена Троецарствия, в 223 году, и названа по следам легенды о человеке, не умершем нормально, как люди, а покинувшем землю в образе желтого журавля. (Вспоминается советская песня о солдатах, не умерших, а превратившихся в журавлей.) Имя человека варьируется; иногда говорят, что это был Фэй И, военный советник Лю Шаня, сына того самого Лю Бэя, императора Шу.

Башня множество раз разрушалась и перестраивалась, а в 1985 году и вовсе была сдвинута в другое место; так что никакой аутентичности у сегодняшнего строения нет; да и претензий таких нет. Это скорее знак исторической памяти, чем реальный артефакт; но в этом качестве башня считается важной китайской достопримечательностью. Вот три изображения: современный вид, фото 1871 года и гравюра XIV века. Общего очень мало...

Стиральная машина в снимаемом сейчас жилище рапортует об окончании работы песенкой Шуберта. Я долго вспоминал, какой именно, сначала грешил на цикл Die schöne Müllerin, там много такого псевдо-простодушного; потом сообразил, что это знаменитая «Форель». Ее Шуберт написал на стихи Шубарта (Christian Friedrich Daniel Schubart, 1739-1791), полузабытого поэта, композитора, органиста и даже журналиста эпохи «бури и натиска», 1780-х, канун Французской революции. Это очень колоритная личность и полная противоположность известному клише немецкого бюргера: вольнодумец, богохульник, забулдыга и нарушитель всех «ли», а за политические вольности ему даже пришлось провести несколько лет в тюрьме. Музыку Шубарта найти трудно, а стихи вспоминаются чаще всего в связи с песнями Шуберта; хотя в свое время его ценили высоко – и как исполнителя, и как композитора, и как поэта. 

А как журналист он прославился тем, что не похвалил Моцарта; историки музыки не могут ему этого простить. Во время состязания пианистов – Моцарта и Бекке – он писал в своей газете: «В Мюнхене я слышал двух величайших исполнителей, господина Моцарта и капитана фон Бекке. Игра Моцарта была весомой, важной, и он с первого взгляда читал все, что мы ему предлагали. Но не более того; Бек намного превосходил его крылатой ловкостью, грацией и тающей сладостью.»

Возможно, игра Моцарта была необычной или не по вкусу Шубарту; но я могу допустить, что Моцарт и в самом деле играл несколько «пусто» и бесчувственно; это свойственно вундеркиндам-виртуозам, коим его сделал отец-импрессарио Леопольд Моцарт. Возможно, игра композиторов напоминает чтение поэтами своих стихов: с пониманием и ритмом, но сухо и бескрасочно. Прокофьев и Шостакович играют очень неинтересно. Дебюсси играет дешево и вульгарно. Бетховен, говорят, игрял неряшливо, грубо и грязно. Только Рахманинов очень хороший пианист, лучший из лучших; да беда в том, что я его я его за большого композитора не держу, уж извините.

А «Форель» – о ловле рыбы в мутной воде. Хладнокровный злодей-рыбак не может овладеть прекрасной форелью, пока она прыгает и играет в чистом ручье; но стоит ему замутить воду, как рыба в его власти. Азбука власти и политики, к слову сказать: все это происходит прямо на наших глазах.

Вот вам непревзойденное исполнение Фишера-Дискау и Мура.

李白: 贈汪倫  

李白乘舟將欲行
忽聞岸上踏歌聲
桃花潭水深千尺
不及汪倫送我情

Ли Бай уже         на лодку взошел

                и вот-вот     отправится     в путь;

Вдруг слышит:         доносятся с берега

                топот     и пения     звуки.

Воды в Озере         Цветущего Персика –

                в тысячу     чи     глубиной;

Но не так глубоки,         как чувство, с которым

                провожает     меня     Ван Лунь.

*** 

Ван Лунь – один из друзей Ли Бая; он был одно время высокопоставленным чиновником, потом вышел в отставку и жил в деревне Таохуатань, что значит «Озеро Цветущего Персика». Там они и встретились в 755 году, во время путешествия поэта. Ван Лун узнал о прибытии Ли Бая и пригласил его к себе; оба были веселого нрава, неформально-открытого характера; сошлись легко.

Чи – это фут; 1000 футов – 300 м, глубоковато для озера; но не невозможно. А главное – никакого озера там нет: Таохуатань сегодня небольшой город, он стоит на берегу реки. (Фото вверху и внизу сделаны в его окрестностях.) Возможно, там были некоторые искусственные пруды или водохранилища (в стихах использовано слово, которое значит скорее «пруд»); но сегодня их на карте не видно. Пишут, что Ван Лунь при первой встрече рассказывал Ли Баю про персиковые сады, а потом рассмеялся и сказал, что дурачится: ничего такого нет, это только название деревни. Видимо, Ли Бай возвращает шутку в стихах: говорит о глубоких водах несуществующего озера. (Либо речь идет о реке в окрестностях деревни Таохуатань.)

Это стихотворение ценится в китайской поэтической традиции за прямоту и простоту выражения дружеских чувств, а еще за нарушение приличий. Это не парадокс: чтобы ценить нарушение приличий, надо сначала иметь очень твердые и несокрушимые о них представления. Исключение может быть ценно только на фоне почитаемой всеми нормы. В «свойской», панибратской культуре, не ценящей строгих форм общения, не ценится и неформальная прямота: «эка невидаль! мы тут все такие».

Своим именем по-китайски издавна заменяли «я»: не «я отправляюсь в путь», а «Ли Бай отправляется в путь». В третьем лице разговор о себе звучит более отстраненно, не так эгоцентрично. Но в танских стихах и «я», и свое имя равно неуместны.

Как красиво выразился безымянный автор статьи в байке-байду, традиция китайской поэзии отстаивает сдержанность чувства и скрытость смысла. И, как красиво выразился автор этого блога :), китайские стихи выражают личное безличным. Таков эстетический стандарт. Но в этих стихах есть личное (и «я», и имя), и нет никакой скрытости и тайности. Стихи простые, прямые, с единственной нехитрой метафорой (глубина чувства сравнивается с глубиной озера). Разве что прямота – не совсем «окончательная»: Ли Бай говорит не о своих чувствах, как стал бы делать европейский поэт, а о своем друге, о его искреннем гостеприимстве и дружеском прощании.

Эти стихи включены в учебники 2-го класса; язык у них простой и разговорный, так что дети понимают и запоминают текст легко, без перевода и толкований...

李白：烏夜啼

黃雲城邊烏欲棲，
歸飛啞啞枝上啼。
機中織錦秦川女，
碧紗如煙隔窗語。
停梭悵然憶遠人，
獨宿孤房淚如雨。

  Ли Бай. Ночной крик ворона 

Вóроны тянутся     к месту ночлега
                в пригородах    Хуан-юня: 

Прилетают обратно:      йа!    йа! –
                садятся     на ветку,     плачут...

Женщина родом      из Цинь-чуани
                ткет     на станке     парчу; 

Откинув занавес,     синий, как дым,      
                что-то     в окно     говорит... 

Замер челнок...      такая тоска...
                вспомнила     о ком-то     далеком... 

Одинокая ночь      в доме пустом...
                капли     слез   –   дождем...

Одно из многих стихотворений, которые Ли Бай написал в псевдофольклорном стиле юэфу. И в народных песнях, и в юэфу, прежде чем перейти к человеческим делам, все начинается с символических образов природы: трав, деревьев, птиц, животных, светил. Здесь это ворон, возвращающийся вечером к обычному месту ночлега.

Ворон – важная птица; и в китайской поэзии не менее, чем в европейской. В «Полном собрании Танских стихов» (1705) название «Ночной крик ворона» встречается больше десятка раз, а само слово «ворон» – около тысячи раз, плюс несколько сотен раз – его синонимы. Ворон связан с разными образами и настроениями. Иногда – разлуки, одиночества, тоски, безысходности. Иногда – это предвестие возвращения близкого человека. Иногда просто поверие, что крик ворона сулит удачу.

Образцом для стихов Ли Бая можно считать «Ночной крик ворона» Юй Синя (513-581), поэта, который жил за 200 лет до Танской классики, но считается одним из ее вдохновителей. Есть и другой источник: Ли Бай цитирует древнюю балладу из «Книги Песен». Китайские поэты любят переклички с традицией; а в жанре юэфу это особенно уместно. И тут первый классический сборник стихов, полуфольклорная «Книга песен», изданная Конфуцием, – лучший фонд цитат.

В этой балладе речь идет либо о галках, либо тоже о воронах: буквально сказано «обратно летят ти-ти» 歸飛提提. Последняя пара одинаковых иероглифов «ти-ти» – и звукоподражание, и значимое выражение «тихо-тихо». Ли Бай заменил его карканьем: 歸飛啞啞 «обратно летят йа-йа». (То, что по-русски «кар-кар», то по-китайски «йа-йа»; и я предпочел оставить это без перевода.) При этом, слово «йа» тоже значимое: «немой, невнятный». И эту красивую двусмысленность китайские комментаторы всегда включают в свои объяснения: ворон каркает, но одновременно он нем, беззвучен. Крик и плач пополам с немотой, невысказанностью.

Вообще, эта древняя баллада – одна из самых печальных и эмоциональных в «Книге песен»: речь идет о несправедливо обвиненном человеке, который в следующих строках яростно выкрикивает: «В чем мой проступок перед Небом и Землей?! Что за преступление я совершил?!»

Комментаторы гадают, о чем стихи Ли Бая: скучает ли женщина по мужу, который уехал по делам службы, или по родне, которая осталась на далекой родине. В стихах уклончиво сказано 遠人 «далеко/далекий + люди/человек», что может значить и то, и другое. И лучше это оставить так, в «дымке» неопределенности.

«Дымка» (или «дым») в стихах названа прямо: «синеватая ткань / занавеска, как дым(ка)». Она затуманивает всю картину: тут весь образ как бы размыт слезами. Например, по тексту кажется, будто женщина говорит с кем-то за окном; но там никого нет; говорит она только сама с собой. А может быть, с вороном...

Ли Бай избегает прямой речи и прямых эмоций; в стихах слышна большая сила сдерживания. Стихи написаны рваным ритмом коротких фраз...

Как почти у всех танских стихов, у этих – лично-житейско-политический подтекст. Ли Бай, видимо, жалуется на свою невостребованность на придворной службе... Но, как во всякой хорошей символической поэзии, символические образы тут интересны не только для толкования. В хороших стихах символ розы сладко пахнет, больно колется шипами и серебристо блестит росой на лепестках...
 

Вóроны тянутся     к месту ночлега
                в пригородах    Хуан-юня: 

Прилетают обратно:      йа!    йа! –
                садятся     на ветку,     плачут...

Женщина родом      из Цинь-чуани
                ткет     на станке     парчу; 

Откинув занавес,     синий, как дым,      
                что-то     в окно     говорит... 

Замер челнок...      такая тоска...
                вспомнила     о ком-то     далеком... 

Одинокая ночь      в доме пустом...
                капли     слез   –   дождем...

李白: 獨坐敬亭山

衆鳥高飛盡
孤雲獨去閒
相看兩不厭
只有敬亭山

стая     птиц

           пролетит     в вышине     и исчезнет...

одинокое     облако

           праздно     пройдет,     не спеша...

друг     на друга

           смотреть     нам обоим     не в тягость

с этой     горой

           Цзин  -  тин  -  шань...

 
***

Поэт (если он не нарцисс-графоман с гитарой) – всегда немножко социопат. Несмотря на это, он знает, что труд соединения «правильных слов в правильном порядке» имеет ярко выраженное этическое измерение (и тут как раз и видна разница между поэтом и графоманом); и поэтам, наряду с желанием убежать «к ручьям и рощам», знакомо и чувство долга, и желание быть на службе, приносить пользу. Это так было везде, и в древнем Риме, и в древнем Китае.

Ли Бо / Ли Бай, кажется, был более социопатичен, чем большинство его коллег. Это отчасти объясняется характером, а отчасти необычным путем его эволюции. Многие поэты начинали конфуцианцами, а кончали даосами и буддистами; в молодости горели идеалами служения, а в старости искали покоя и одиночества; особенно после гражданской войны, которая для многих стала личной катастрофой: Ван Вэй, Ду Фу и десятки других поэтов ушли тогда в отшельники.

У Ли Бая все было наоборот. Он в молодости пристрастился к даосизму, посещал даосских учителей и крепко усвоил этот вольный и безответственный стиль жизни: служить не хотел, а едва заведя семью, тут же ее бросил и ушел странствовать и предаваться богемным удовольствиям – поэзии и пьянству. Но к 42 годам в нем проснулся и стал усиливать влияние внутренний конфуцианец: он стал искать места при дворе. Сначала неудачно, потом, вроде бы, удачно, но тоже без особого удовлетворения. А в начавшейся вскоре гражданской войне он вновь оказался за бортом придворной политики. Был обвинен в мятеже и поддержке «не того брата»: т.е. не того принца, который в итоге взошел на престол. Был сначала приговорен к казни, потом к ссылке, а потом и вовсе прощен (о чем и было разобранное недавно стихотворение «Рано утром покидаю Байди»).

Сегодняшние стихи написаны то ли после первой неудачной попытки сделать карьеру, то ли уже после всех этих событий. Ли Бай был разочарованным, усталым, одиноким и бедным, как и полагается романтическому поэту. В стихах использована цитата из старинного классика Тао Юаньмина, из его стихотворения «Воспеваю бедных книжников-ши» (ши – это сословие, «созданное» Конфуцием: образованные люди, готовые к госслужбе, но сохраняющие независимый и вольный взгляд на жизнь и очень придирчиво выбирающие себе сюзерена).

Цитата из Тао Юаньмина – в трех иероглифах: 孤雲獨, «только одинокое облако». Цитируемые стихи начинаются так: «У всех людей есть кто-нибудь, кто поддержит и поможет; и только у одинокого облака нет поддержки». С облаком, разумеется, сравнивается странствующий книжник, ищущий и не находящий ни работы, ни приюта. Так же чувствовал себя и Ли Бай.

Проходящие перед глазами образы – сначала птичьей стаи, а потом одинокого облака – символизируют, как легко понять, социальное и асоциальное, коллективизм и одиночество, толпу и поэта. А еще – это типичный буддистский символ преходящести и эфемерности: исчезают птицы, уплывает облако. Этой подвижной и тленной части мира противопоставлено нечто устойчивое – гора Цзинтин. Она, соответственно, символизирует непреходящие ценности – для романтика Ли Бая это, конечно, красота и свобода.

Гора Цзинтиншань существует. Она невысокая, но причудливая, и с мягкими заросшими склонами, и с и торчащими скалами. Рядом есть гора повыше, и с нее принято любоваться на Цзинтин. Возможно, оттуда Ли Бай и смотрел на нее. (Цзинтин на картинке слева вдали.) 

Надо сказать, что созерцание чего-либо на грани отождествления (здесь это человек и гора) – сама эта идея заложена в иероглифе 相 «друг друга»: он состоит из дерева и глаза. Человек смотрит на дерево, а оно на него, их созерцание взаимно. (Отсюда, кстати, легко понять, что байки вроде «человеку снится, что он бабочка, или бабочке снится, что она человек?» не звучат для китайского уха так уж парадоксально.) И, конечно, тут мерцает более широкая китайская идея «взаимности» как основы человечности, о которой в этом журнале уже написано очень много.

Композиция стихотворения стройна и строга, как античная скульптура. По «содержанию» Ли Бай, конечно, романтик; но его выточенные из мрамора композиции, стройность и ясность мысли, отсутствие случайного нарциссического вздора, – все это говорит скорее в пользу его классицизма.

стая     птиц

           пролетит     в вышине     и исчезнет...

одинокое     облако

           праздно     пройдет,     не спеша...

друг     на друга

           смотреть     нам обоим     не в тягость

с этой     горой

           Цзин  -  тин  -  шань...

(в продолжение предыдущего)

Мудрые люди, влиявшие на мировоззрение следующих поколений, были всегда, и их имена сохранились даже из очень глубокой древности: например, Имхотеп, «ренессансный человек» Древнего царства, визирь фараона Джосера (XXVII в.), архитектор первой пирамиды и красивейшего погребального храма, врач, писатель, чьи моралистические тексты читались на протяжении всей последующей истории Египта (а до нас не дошли); или Фу Си, изобретатель триграмм, циркуля, рыболовства и моногамии, первый император и «культурный герой» китайской истории.

Но осознанное амплуа мудреца – не такое уж древнее. Оно относится исключительно к Осевому времени (Ясперс его датирует VIII-II вв. до н.э.; и его оценка не вызывает возражений, как и сам термин). «Век семи мудрецов» в Греции – самый наглядный пример. Мудрость традиции, которая всегда права, сменилась мудростью частного человека, рассуждающего своим умом и под свою ответственность, и потому могущего быть правым или неправым. Это еще не философия, но уже и не автоматическая передача традиции.

Первым тут появилось индивидуальное мышление, и лишь потом оно осознало необходимость в систематизации своих инструментов. Тут и пролегает граница между веком мудрецов и философов: первые просто изрекали премудрости, а у вторых появилось системное мышление общими понятиями, аргументация, логика, этика, политология и натурфилософия. Рождение философии – это VI век, а мудрецы – это VIII-VII вв. или даже чуть раньше: хронология тут туманная.

Философы осознавали свое отличие от мудрецов, что и зафиксировано в словах – софос и философос, мудрец и любитель мудрости. По мере «объективации» умственного инструментария и, тем самым, «отодвигания» его от человека, и сам человек чувствовал себя «отодвинутым» от мудрости: уже не мудрец, а только любитель мудрости; знаю свое место и на большее не претендую. В пару к пифагорову словечку «философос», Конфуций выразил свою позицию очень похожим, на самом деле, выражением: «люблю древность и штудирую ее». Он тоже осознавал дистанцию: «я – не мудрец, а всего лишь любитель мудрости».

Лао-цзы и Конфуций, хоть и называются почтительно 聖 шэн, «совершенномудрыми», – уже не мудрецы, а философы. Мудрецы были двумя веками раньше; они упоминаются во всех «осевых» текстах, и термин 聖 шэн применяется к ним регулярно. Но их имена не сохранились. Вот, например, характерный пример из Ли Цзи (I-9):

Попугай умеет «говорить», но он не более чем птица;
Обезьяна умеет «говорить», но она не более чем животное;
Современные люди, не знающие Ли:
пусть они и умеют говорить,
но разве у них – не души птиц и животных?
А когда люди – как птицы и животные, не знающие Ли,
у отца и сына может оказаться одна самка.
Для того мудрые люди (聖人) и создали учение о Ли:
Они помогли людям освоить Ли,
познать себя и отличить себя от животных. 

По всему, кажется, что текст – о «первых мудрецах» и «культурных героях» вроде Фу Си, но одно выражение показывает, что на самом деле тут смешаны самые древние основания цивилизации (отказ от инцеста), с самыми недавними, «осевыми» мудростями: фраза 知自 познать себя, повторяющая девиз Дельфийского храма ΓΝΩΘΙ ΣΕΑΥΤOΝ, – это вовсе не «седая древность», ни для Дельф, ни для Китая, а недавняя новация века мудрецов. Главный девиз и главная ценность этого века – самопознание человека.

И само рассуждение безымянного автора (скорее всего, написанное до эпохи философов, до Конфуция) – хороший образец предфилософской «осевой» мысли: уже с рефлексией над этикой и современностью, с аргументацией и использованием общих понятий, но еще без признаков развитой философской системы и без возведения всего к единому корню-архэ. Этим займутся не мудрецы VIII в., а их последователи в VI в., «любители мудрости» – Лао-цзы и Конфуций.

李白:早發白帝城

朝辭白帝彩雲間，
千里江陵一日還。
兩岸猿聲啼不住，
輕舟已過萬重山。

Перевод-подстрочник, с сохранением порядка слов («нормальный» перевод будет в конце):
 

Ли Бай. На рассвете покидаю город Байди

на рассвете покинул Байди

                 разноцветных облаков посреди

тысяча ли в Цзянлин

                 один день [чтобы] вернуться

с обоих берегов слышны обезьяны

                 крики не прекращаются

легкая лодка уже прошла

                 множество тяжелых гор

*** 

Это, по словам китайских комментаторов, еще одно из множества «самых-самых» стихотворений. Стихи кажутся «ни о чем»; но если вслушаться, можно расслышать несколько ключевых мотивов, сложившихся в безупречную композицию: прежде всего – мотив возвращения, а также главный китайский образ – река-дао; затем – это образы утра-обновления и стремительного движения легкой лодки среди нагромождения тяжелых скал. И – зрительный и звуковой аккомпанемент: утренние многоцветные облака и непрерывные крики обезьян из прибрежных лесов.

Откуда плывет Ли Бай? Почему это именно возвращение? Что такое Байди и Цзянлин, где это? По какому поводу – это чувство радости и освобождения? Реален ли пейзаж?

Слово Байди означает Белый Император. С этим местом связаны колоритные легенды и исторические события. Например, в эпоху Хань амбициозный полководец Гунсунь Шу увидел тут во сне белого дракона и решил, как Макбет, что это знак его будущей царской власти (которую он не получил). Отсюда, как считается, и пошло название Белый Император. А два века спустя герой Троецарствия Лю Бэй именно здесь отрекся от престола в пользу своего сына (которого опекал другой великий герой этой истории, Чжугэ Лян). В Байди побывало много танских поэтов; про Байди написано много танских стихов; а Ду Фу – так даже жил там какое-то время. Но главная ассоциация – Байди и Ли Бай. Его стихи вспоминаются всякий раз, когда говорят о Байди. Их каллиграфическое начертание (в стиле grass script), сделанное самим Мао Цзэдуном, выгравировано на медной плите, установленной там.

Байди (сегодня это Байдичен, Baidicheng) – известная достопримечательность. Это гора, ставшая островом из-за разлива воды, поднятой гигантской плотиной «Три ущелья». Вот как Байдичен выглядит сегодня.

К стихотворению имеет отношение то, что во время мятежа Ань Лушаня сам поэт Ли Бай был сослан в эти края; правда не в Байдичен, а дальше, в Елан (Гучжоу). Вскоре с него были сняты подозрения в нелояльности, и он был «прощен» новым императором. Получив эту весть, он в радости и спешке отправился обратно в Цзянлин, где жил до того. Известна дата прощения и возвращения: 759-й год.

Цзянлин расположен вниз по течению Янцзы; Байдичен был, видимо, остановкой на пути. Последний отрезок Ли Бай надеялся пройти за день. Для понимания стихов важно помнить, что они – не про туризм, а про возвращение из ссылки: снова свободен, жизнь продолжается. Отсюда – и радостный тон, чувство обновления, простора, свободы.

Отрезок Янцзы от Байдичена до Цзянлина – это большей частью узкое русло, стиснутое высокими скалами. Поэтому скорость течения там высокая (20 км/ч или выше), и расстояние около 350 км вниз по течению можно проплыть за день, от рассвета до темноты (17 часов или меньше).

Сказано: «Тысяча ли до Цзянлина». Это не преувеличение: ли = около 500 м; 1000 ли = около 500 км. По шоссе, если верить гуглю, от Байдичена (слева) до г. Цзиньчжоу в округе Цзянлин (справа) 342 км .

По извилистой реке – больше: если не 500, то уж точно 400. Плюс – неизвестно, сколько еще надо было плыть от Цзиньчжоу.

Но «тысяча ли» – это не только точное число, а еще и стандартное выражение, обозначающее длинный путь. Гостя издалека встречали фразой «вы проехали тысячу ли, отдохните с дороги». И еще Ли Бай тут наслаждается звонким созвучием: тысяча ли до Цзянлина – это цянь ли цзян лин.

Легкая лодка и оставленные позади тяжелые скалы – не только символ освобождения, но и реальная картинка. Ближе к концу путешествия Янцзы расширяется, русло из тесного горного ущелья превращается в широкую равнину с бескрайними полями; течение реки успокаивается; невольное напряжение, которое испытывают путники в темном, длинном и чрезвычайно извилистом коридоре из скал, спадает. Вот два снимка с гугль-карты, на которых видна разница в ландшафте и в ширине реки между двумя не очень далекими друг от друга точками.
 

Именно эта смена пейзажа и показалась Ли Баю такой символической. Отсюда можно понять, что стихи были написаны в конце плавания (сказано буквально: «легкая лодка уже прошла»).

Если вписать в поиск фразу из стихотворения, например,   千里江陵 (тысяча миль до Цзянлина), всплывет множество иллюстраций к этому стихотворению. Все они похожи друг на друга, как иконы: маленькая лодка, окруженная огромными мрачными скалами. Такова иконографика этих стихов: человек и государство... (На этой иллюстрации, видимо, показана гора Байди до превращения в остров.)

Чуть более очеловеченный перевод; но все-таки не порывающий с китайской поэтикой и не желающий взять в руки гитару и превратиться в «мимолетное варенье».
 

Ранним утром        покинул Байди

                 посреди     цветных     облаков.

Тысяча ли        обратно в Цзянлин –

                 всего     один день     пути.

Лесных обезьян        непрерывные крики

                 еще    слышны     с берегов.

А легкая лодка        уже оставляет

                 громады     гор     позади...

Ли Цзи, I-3

賢者

狎而敬之，  畏而愛之。
愛而知其惡，  憎而知其善。
積而能散，  安而能遷。
臨財毋茍得，  臨難毋茍免。
很毋求勝，  分毋求多。
疑事毋質，  直而勿有。 

Достойный человек:

Близко знаком, но [сохраняет] уважение,
Испытывает трепет, но [сохраняет] любовь. 

Любит человека, но осознает его пороки,
Ненавидит, но осознает его достоинства. 

Накапливает [богатство], но способен оставить,
[Обживается] с комфортом, но способен уехать. 

При виде богатства – не бросается любой ценой получить его,
При виде опасности – не бросается любой ценой избежать ее. 

В споре не ищет [полной] победы,
В дележе не ищет большей [доли]. 

О сомнительных делах не судит;
Прям [в речах], но без обладания [истиной]. 

Один из древних вариантов этического кодекса истинного джентльмена. Это лишь отчасти звучит по-конфуциански. Конфуций и его ученики точно использовали бы свой этический словарь – цзюньцзы, синь, чжун, жэнь и пр.; а здесь ничего этого нет. Учитывая компилятивный характер книги, можно предположить, что сюда вошли не только сочинения Конфуция и учеников, но и тексты более древние, которые они ценили. Тем более, что Конфуций свое кредо высказал так: «я не создаю, а передаю; люблю древность и штудирую ее». Учитывая несовпадение словаря, можно смело предположить: это кодекс, созданный до конфуцианства или вне его; но вполне совпадающий с конфуцианской этикой.

Текст написан ритмично, как большинство старинных книг: они всегда звучат как стихи и, видимо, читались нараспев. Перевод я сделал без большой уверенности: даже китайские интерпретации, попавшиеся мне в сети, расходятся в понимании. Текст сжатый, архаичный, загадочный. Но что всегда помогает в китайских текстах – это системность мысли. Прежде всего, симметричные «распорки», бинарные оппозиции: в них одна половина всегда помогает понять другую. 

Кодекс очень хорош. Способность даже в неформальных отношениях удерживаться от фамильярности «вась-вась» и сохранять уважение – ценнейшее качество. Как и поставленная ей в пару способность испытывать в формально-подчиненных отношениях не только «трепет», но и теплые чувства – любовь к равному. 

Близко знаком, но [сохраняет] уважение,
Испытывает трепет, но [сохраняет] любовь. 

Способность многомерно относиться к людям, без плебейской категоричности; любить, сознавая пороки, и ненавидеть, сознавая достоинства, – это очень хорошо сказано. 

Любит человека, но осознает его пороки,
Ненавидит, но осознает его достоинства. 

Нет этического экстремизма в духе Лао-цзы или легистов: ни богатство, ни комфорт не осуждаются. В них нет ничего плохого. Важно только сохранять независимость от них, готовность оставить их без сожаления; а еще – не дичать, не переходить границы законности, порядочности и достоинства ради того, чтобы получить богатство или избежать опасности. (Опасность тут – антоним комфорта.) 

Накапливает [богатство], но способен оставить,
[Обживается] с комфортом, но способен уехать. 

При виде богатства – не бросается любой ценой получить его,
При виде опасности – не бросается любой ценой избежать ее. 

Предостережение от мелочного тщеславия или жадности: не искать в спорах победы. Все комментаторы подчеркивают: «в спорах о пустяках», хотя в тексте этого нет. Не требовать себе большей доли, чем та, на которую имеешь право; это сказано о дележе наследного имущества, либо о вознаграждении за что-то, либо вообще о доле как судьбе. 

В споре не ищет [полной] победы,
В дележе не ищет большей [доли]. 

Самая трудная для понимания – последняя фраза: то ли в ней какие-то старинные значения, то ли ошибка переписчика (мечта переводчика), то ли не хватает какого-то текста. 

О сомнительных делах не судит;
Прям [в речах], но без обладания [истиной]. 

Китайские комментаторы тут благорастворяются: надо высказываться прямо только о том, что знаешь, но не считать себя апостолом истины и предоставлять другим составлять свое мнение. Это хорошо и, возможно, верно; но звучит слишком современно. Последняя строка – всего лишь 4 знака «прямо – и – не – иметь». Смысл из нее выудить очень трудно. 

Перевод последних двух фраз у Легга – длинный и путаный: Do not positively affirm what you have doubts about; and (when you have no doubts), do not let what you say appear (simply) as your own view. Нет; пересказ китайских комментариев (выше) более убедителен. 

Как бы то ни было, нет оснований считать, что этика по ходу истории только совершенствовалась, утончалась и смягчалась. Никакой прямой восходящей линии тут нет. Выработанный 2500 лет назад этический кодекс вполне может оказаться мягче, гуманнее, толерантнее, чем сегодняшние мейнстримные представления. И уж почти наверняка он будет стройнее, системнее, продуманнее. Ведь главная отличительная черта современного человека – полное отсутствие у него стройного мировоззрения и продуманного этического кодекса; хуже того – полное отсутствие потребности в чем-то подобном. Уже одно это делает его дикарем и выставляет за дверь всякого серьезного разговора о человеке, обществе, политике, истории.

Выразительнейший иероглиф: 亟, цы, qì. Его состав – напряженная человеческая фигура 人, растянутая между двумя «полюсами», т.е. горизонтальными линиями знака двойки: 二, которая здесь означает небо и землю: человек растянут, «распят» между небом и землей. Слева и справа от него – рот 口 и действие 攴, позже упрощенное до просто правой руки 又. А сам человек постепенно слился с верхним пределом и стал выглядеть как знак «задержанного дыхания» 丂.

Первый смысл иероглифа в одном из словарей объясняется так: «говорить и действовать в состоянии напряжения тела от головы до пят <...> чрезвычайные обстоятельства понуждают к спешке». А прямые словарные значения – urgency, pressing matter, срочная необходимость, чрезвычайность, аврал, спешка, спешные действия под давлением обстоятельств или по чьему-то приказу. 

Второй смысл иероглифа – снова и снова, повторно, регулярно. Два смысла различают произношением: первый цзи, второй цы (впрочем, обилие слов с таким звучанием делает эту разницу малополезной).

Человек снова и снова «разрывается» между небом и землей, а также между словом и делом; между импульсом к действию (чужим приказом или своей мыслью) и действием. Чувство долга и срочной необходимости «сделать это». Раздвоенность по двум осям: земля и небо, слово и дело. И бесконечное возвращение этой ситуации.

Просто великолепно. Одно из лучших описаний и определений человека...

Бонус-пик: древние начертания иероглифа 亟:

Один из красивых образцов китайской двусмысленности:

敖不可長 

Эту фразу из Ли цзи, «Записок о ли», правильно было бы перевести как «Гордыню / высокомерие нельзя культивировать / растить» (либо: «Гордыне нельзя [давать] разрастаться»). Но, учитывая двусмысленность первого иероглифа, ее можно без натяжки прочесть как «Странствия не должны быть долгими / постоянными» («Путешествия нельзя затягивать»).

Мне трудно проникнуть в китайское сознание; но ведь это поразительно: человек видит фразу и спокойно читает ее двумя равноценными способами. Фраза мерцает и переливается смыслами, как гифка-анимация. А если человек слышит ее, то она, наверное, играет и бóльшим числом смыслов (мы помним про высочайшую степень омонимичности языка: один звук – на десятки смыслов).

Но что еще интересно: эти очень разные смыслы имеют общий знаменатель: оба призывают знать свое место и жить, укрепляться в нем. Любовь к странствиям ассоциируется с высокомерием.

И еще что любопытно подметить: текст призывает не к искоренению наглости и гордыни, не к тому, чтобы их «не было»; а к непозволению этим качествам расти, развиваться. Ли цзи, как я начинаю замечать, полна таких точно продуманных деталей. Способность к разрастанию и саморазвитию тут отмечена как основное качество наглости.

Это напоминает Гераклита: «Хюбрис надо гасить пуще пожара»; его беспокоит не столько наличие хюбриса, сколько то, что он может разгореться и полностью овладеть человеком (или обществом). 

狎